БЛОКНОТ

 

№ 1.

...И неизвестно, что это было: сон смешного чубастого паренька или еще какое-то наважденье. Во всяком случае, мне приятнее было думать, что это просто виденье чубастого паренька, его дремучая, зыбистая надрочка. Вот он, скажем, качается в продранном гамаке в кубрике душном, где вечный запах пота стоит, точно серебристый столб фонтана в тенистом июльском парке (так мне хочется подпустить красоты, неположенной, может, здесь), - здесь  пахнет пивом и воблой, и запах океана, соленый, грубый, бескрайний сквозь воблы душок проникает через ячейки старого гамака. Его, паренька, зовут Иваном Неволиным. У него каштановый чуб закрывает лоб, а глаза синие, влажные и горестные, точно он с нетерпением ждет счастья себе, причем огромного и такого, что у других и быть, наверно, не может.

Он юн, он мутно, упорно и суеверно верит в свою звезду, хотя звезда эта скорее всего, - непрожитые им еще годы, их далеко уходящий прозрачный (нет, лучше незримый!) ряд. Хотя здесь, в океане, этот призрачный ряд может оборваться в любое мгновенье, и тогда останется только фотокарточка в далекой деревне: беска, тельник, каштановый пышный чуб и глаза, в которых будет уже стоять не одно недовольное ожидание, но и грустненькая усмешка.

Эту фотку зальет на темной стене избы вечернее солнце, потом солнце уйдет, и фоточка будто истлеет, и все смешается на ней в букет черных и белых пятен, и будет трудно уже разобрать, где чуб, где глаза, где беска.

Гамак качается мерно, сонно. Отчего же не спит Неволин? Ведь он всю ночь стоял там, на вантах, над бегом черно-блескучих теплых волн.

И снова мысль о тени в день знойный, - о тени отдохновенья, но тени бодрящей и не такой, как сейчас, душной, скучной, - тени, скажем, дерев, а не вынужденно-спасительных этих и узких и тесных стен...

Тогда-то и входит он, которого назовем мы теперь № 2.

 

№ 2.

Его зовут Семен Липатов, круглоголовый усатый боцман с ухватистыми, длинными, как у гориллы, руками, точно в темных чулках от курчавейшей волосни, с могучим «килем», - грудью широкой и тоже курчаво-черной. Этой грудью он, как тараном, разбивает матросскую массу, даже не замечая ее, и берет властно и равнодушно лучшее: лучший кусок, лучшую кружку, лучшую негритянку или малайку.

Семен Липатов входит в кубрик тихо. Сперва он думает, что Неволин спит, распушив свой чубчик на пол-лица. Но потом он чувствует, что веки  Ваньки прикрыты неплотно и что парень лениво и сонно косится на него, наслаждаясь той осторожностью, с какой грозный боцман вошел сейчас.

И Липатов вдруг смущается, - он как бы несется вниз, в сосущую сквозняками пропасть. Странно: это новое ощущенье, кажется, увлекает его. Липатов все же окидывает хозяйским привычно взглядом кубрик, и только потом, вдруг даже и с облегченьем, как бы таясь и смеясь себе, крадется тихонечко к гамаку.

Боцман стоит у Ивана в ногах и внимательно, хмуро смотрит на этот каштановый глупый чубчик (в общем-то не по форме) и на узкий коричневый, открытый жарище стан. Он видит толстую синюю русалку во впадине живота Ивана, и вдруг тревога за этого пацана подступает к его вискам и бьется там гулко, будто машина в недрах их крейсера.

Липатов стоит в ногах у матроса; он знает, что тот не спит. Потом боцман тихо трогает не рукою, а только «килем» вервие гамака. Гамак вздрагивает, точно вдруг оживая, и дает два плавных, мягких качка. И снова он застывает. И Липатов опять трогает его грудью, но решительнее, смелей.

В начавшейся тотчас качке Неволин открыл глаза.

И боцман, и матрос в этот миг даже не улыбнулись.

    

№ 3.

На этом фоне может возникнуть также и третье лицо, красноватое, в мелких прожилках, с прямым и коротким носом и твердо очерченными губами, чувственными и властными (как бы по-детски надутыми), и белесыми насмешливыми глазами, - лицо их капитана. В нем, всегда моложавом несмотря на морщины и складки от грубой и пьяной жизни, есть что-то дерзкое. Он, их капитан, - мальчишка, или, вернее, в нем живет всегда, вечный мальчишка, который, как известно, живет и в любом мужчине, но в большинстве он придавлен жизнью, а здесь их капитану все-таки повезло: он огражден от нужд низкой жизни своею властью. Он импульсивен, и подчиняться судьбине не любит он. Он материт свою матросню весь долгий тропический день, и матросы с удовольствием внимают его грубой и яркой, и такой привычно-родной, можно сказать, родимой брани (сиплой по временам), наверное, потому, что любят его или чувствуют, что в нем говорит отважный, нетерпеливый мальчишка. И они, как старшие, спускают ему обиды.

Но нет, это лицо не возникнет сейчас: капитан спит в своей прохладной каюте, и белые шторки рвет из открытого иллюминатора навстречу волнам чуть посвежевший ветер.

 

Снова №№ 1 и 2.             

- Товарищ боцман, у вас член стоит, - сказал, наконец, Неволин как-то иронически и (странно для себя) печально. Ему стало и тошно и страшно вдруг, но он почему-то не удивился.

- Молчать, салага! - просипел Липатов. Он  упорно толкал и толкал гамак, точно стараясь отпихнуть от себя это тело.

- Я знаю: матрос где сгреб, там и въеб, - опять уронил слова (будто о чем-то прося, жалобно, но и с невольным открывшимся, безоглядным каким-то теперь нахальством) матрос Неволин.

- Поиздевайся, сволочь!

И Липатов, охнув, и, весь красный от ужаса и стыда (так хотел думать матрос Неволин), обрушился на гамак.

Он впился в Неволина, он давил его всею тяжестью, пытаясь языком разжать его губы и как бы порываясь  уйти сквозь это мягкое тело куда-то, - куда-то прорваться, - куда-то, где солнца свет...

- Ебите без этой хоть мутотени, - прошептал Иван как-то тихо, совсем равнодушно, - уже сдаваясь, не понимая еще себя.

Липатов вдруг очнулся: он резко встал, шагнул к двери, повернул сноровисто-воровато ключ...

Когда Липатов ушел, Неволин тотчас пошел умыться. Он обмывал себя тщательно, негодуя теперь, что он оказался такой хлипак. Кровь на пальцах заставила его, наконец,  содрогнуться. Неволин понял, что теперь не отвертится.  И дело было даже не в том, что, уходя, Липатов шепнул ему на ухо очень просто, почти уже равнодушно: «Вякнешь кому - я и других к тебе пришвартую!». Дело было в чем-то другом, о чем Неволин догадывался давно, но не верил, не желал понимать это в себе и теперь винил во всем только Липатова, только этого мудака, озверевшего на казенной службе.

Нечего говорить, что Липатов тоже обвинял во всем Неволина и судьбу.

Ночью он втихомолку напился, как делал это уже давно. Он вышел на палубу твердой, привычной походкой, дивясь этой силе в себе, тому, что водка пока лишь в ушах шумела.

Тьма стояла густая и влажная, и волны где-то внизу привычно-мерно плескались о борт. Липатову показалось, что он один сейчас на земле. В носу защемило.

- «Эк развезло тебя!..» - подумал Липатов о себе укоризненно, точно о постороннем.

- Не спится, Липатов? - спросил знакомый и грустный голос за его спиной.

 

№№ 2 и 3.

Липатов вздрогнул, словно его на воровстве поймали.

- Не спится, Виталий Паллыч! - сказал он устало, больше не в силах сдерживать нежность в душе.

- Чего ж ты плачешь?

- Дочурочка у меня в Кронштадте, шестнадцать ей, я говорил ведь вам.

- Да, опасный возраст.

- И то! Боюсь я...

- А ты не бойся. Пойдем ко мне; мне как-то сегодня хреново тоже.

... - Мы с тобой одногодки ведь, Семка! - сказал задумчиво капитан, водя пальцами по задубелой, морщинистой шее Липатова.

Тот сонно что-то пробормотал.

Капитан взял Липатова за плечи, поволок его к себе в душевую. Тот очухался:

- Извини!..

- Ничего, Семка, сочтемся. В Вальпараисо будем через два дня. А там есть такой бордельчик!.. Ты понял, меня, Липатыч?

- И водка не берет тебя, командир, и годы.

- А вот ты подкачал сегодня. Не нравлюсь, что ль?

Спросил с усмешечкой, неворчливо.

- Да я это... Нализался я! И потом, был случай у меня тоже днем. Истратился подчистую...

- Иди ты! И кто же он?

- Да этот мудак, Неволин...

- И я про него подумал. Что ж, будет и мне обновка.

- Да стремно вроде...

- Но ты ж его подготовишь! Ладно, шагай, мазила! Уж скоро зорю пробьют...

 

 

№№ 2 - 8.

...Они прошли в совсем узенькие вечно сырые проулки за доками.

- Хули, - ворчнул Липатыч. - Хуже нашего грязи...

- Я нарочно тебе показываю, куда не надо ходить, - пояснил капитан. - Здесь одни бардаки для нашего брата, но дешевые.

- Че ж, капитан, мужики только в них? - не поверил Липатов. - А вон в окошке слева мулатка голая... Может, зайдем? Я мулаточек очень даже уважаю...

Вместо ответа Виталий Паллыч, не оборачиваясь, протянул руку и  властно сжал Липатову яйца через штаны. Мулатка в окне так и повалилась на раму в хохоте, погрозив мужикам черным маленьким кулачком..

- Ну ты, Паллыч, даешь... - смутился и даже обиделся тут Липатов. - Видят же...

- Молчи, коза, а то мамой будешь... - промурлыкал Виталий Паллыч. - Сегодня я за тебя плачу!

...Внутренне замерев, они прошли сквозь толпу каких-то французских  матросов в беретах с алыми помпонами. Французы оглядели русских с нескрываемым презреньем и цепким, злым любопытством.

Пройдя шагов десять, Паллыч сронил:

- Кулаки чешутся на нас... Я узнал одного. Пошли быстрее, а то еще догонят...   

Они свернули в проулок. Им навстречу откуда-то вынырнул один из французов: маленький, перевитый мышцами, загорелый до черноты брюнет. Он был без шапки, в черной майке.

- «Чистый бандюк!» - мелькнуло в голове у Липатова.

Француз встал поперек проулка, вполоборота к Паллычу и Липатову и выставил руку с указательным черным пальцем. Он  ткнул пальцем капитану в лицо и что-то резко, картаво крикнул.

Капитан машинально отступил за Липатова.

Боцман вздохнул, шагнул навстречу, подставляя широкую свою грудь удару. И когда француз замахнулся, вдруг резко рванул кулачище вверх.

Француз крякнул и врезался тотчас в стену.

- Пошли отсюда, - сказал Липатов, тяжело вздохнув.

Но француз тотчас налетел на него сзади, - прыгнул боцману на шею, как кот.

- Глаза береги! - успел крикнуть Виталий Паллыч.

(Он точно, на лету, схватил намерение француза). Липатов тряхнул корпусом, пытаясь избавиться от матроса. Руками боцман зажал себе глаза.

Виталий Паллыч забежал Липатову за спину. Он хотел ударить француза по яйцам, но добраться до них было, конечно, уже невозможно: нападавший всем телом вжался в загривок русского моряка. Липатов бессильно-яростно харкал, кровь лилась у него из прокушенной шеи.

- Паллыч, кортиком... - проскрежетал, вне себя от  непонятливости Витали, боцман.

- Он чужой подданный, ты чего?! - осадил его командир.

-Ну кулаком вломи, блядь такая! - рявкнул, уже вне себя от боли, Липатов.

Виталий Паллыч врезал по спине чужеземца, проклиная себя в душе. Скандала он хотел меньше всего, а уж с участием иностранца...

Виталий Паллыч мысленно распрощался уже с   карьерой. Но тут из соседнего проулка выскочил Петька Курков, старший матрос с их крейсера. Закусив губу, он метнулся отдирать француза от боцмана.

Француз визжал и кусался, как бешеный.

- Наддай! - кричал Виталий Паллыч. Подмога явилась в самый раз: драки между матросами были обычным делом, за них толком и не наказывали.

Курков подпрыгнул и вцепился зубами в смуглую рожу француза. Тот пискнул и отпрянул, разжав шею боцмана.

Липатов встряхнулся всем телом. Француз ударился оземь. Он хотел тотчас вскочить, но Курков ловко наступил ему прямо в пах, и француз сразу затих, боясь сделать хотя бы одно движение.

Капитан и Липатов утерлись и не спеша опростались. Они мочились на лицо обидчику обильно и сладострастно.

- Выруби ты его, - шепнул, между делом, Виталий Паллыч. - А то еще за нами увяжется...

Липатов молча шваркнул француза кулачищем в лоб. Француз дернулся, замер и стал на глазах бледнеть под жестоким своим загаром.

- Погнали! - сказал Липатов, обтирая кулак о штанину. - А то дружки его вон, кажись, уж бегут...

Курков, Липатов и капитан шмыгнули в подворотню, промчались метров триста, свернули в уступчатый, лесенкою, проулок. Здесь на них повеяло океаном.

- Вот мы уже и на месте, - вздохнул Виталий Паллыч. - Как тесно они живут...

Вдоль слепой беленой стены они поднялись к серой калитке, по которой сверху донизу змеилась какая-то вялая, но густая резьба: листья, виноградные гроздья, завитки волн и похожие на них тела стройных русалок.

Виталий Паллыч нажал почти незаметную среди этих всех завитков кнопку электрического звонка.

Они не услышали никакого звука, но через минуту в калитке открылась дырочка в виде сердечка. Оттуда на них внимательно посмотрел чей-то черный, с ослепительным, синеватым белком глаз.

Виталий Паллыч достал свое офицерское удостоверение, раскрыл его и молча поднес к самой глазастой дырочке. Глаз за нею моргнул.

- Это я, Виталио из России! - сказал по-испански Виталий Паллыч. - Открывай же, Хайме, не валяй, подлец, дурака!

В дырочке снова моргнули, после заскрежетал засов.

Калитка отворилась. За нею, смутный от тени, как недра аквариума, реял и зеленел густейший старинный сад.

Совершенно голый коричневый негр с губастым, точно всегда надутым лицом, мялся на гальке узкой, лишь на одного рассчитанной дорожки.

Член негра был полувздрочен, но Хайме, как видно, и от этого не смутился. Он с любопытством разглядывал моряков.

Виталий Паллыч шутливо щелкнул Хайме по странно торчавшей его немаленькой колбасе. Член негра вздрогнул, качнулся, но не опал.

- Ого! - удивились невольно и Липатов, и Курков. Впрочем, Курков тотчас же покраснел. Его остренькое смышленое лицо, казалось, вытянулось от напряженья.

- Если тебе неинтересно, Курков, то и вали отсюда! - сказал Виталий Паллыч, усмехнувшись тонко. Он искоса наблюдал за лицом матроса.

- Да нет... - промямлил старший матрос. И тотчас взял себя в руки. - А чего он у него такой, трищ каперанг?

Тароватый ярославский говорок Куркова, особенно ясно сейчас проявившийся от смущенья, приятно задел сердце Витали среди этих трущоб и джунглей.

- А то! - сказал он притворно-неприязненно, даже резко. - У него прутик в него вшит. Он же проститут, а не просто негр из далекой страны. Он вечно должен готовым быть.

- А, это бордель, выходит? - успокоился тут Курков. -  То-то подумал я: чего он весь голый?

- Это бордель для мужчин, так что вали отсюда! - снова как бы и огрызнулся Виталий Паллыч.

- Само собой! - бойко пожал плечами Курков, изображая бывалого ловеласа.

- Знаешь, Курков, не притворяйся ты мудаком хоть теперь, пожалуйста! - осердился уже непритворно Виталий Паллыч.

- Не хера целку строить! - поддержал командира боцман. - Ты же не раз с капвторанга Федорчуком подживлялся, сам по пьяни мне говорил...

- Мы только «качались», - смутился, пылая, матрос. Он все отводил глаза куда-то, где были одни лишь деревьев тени.

Ласковые, тоскующие глаза...

- Вот и вали отсюда! - снова насел на Куркова Виталий Паллыч. - Дитя джунглей прям...

Виталий Паллыч отлично знал эту раздражавшую его манеру Федорчука не допускать никогда  никого до главного. А Федорчук ему нравился самому, и всерьез, - флегматичный, добродушный хохол с удивительно чистыми, детскими голубыми глазами и тяжелой (печальной какой-то) челюстью. Липатов однажды донес после такой вот «качки», что у Федорчука все тридцать сантиметров будут, никак не меньше.

Хайме, между тем, лег на лужайку и стал обминать свою темную колбасу с деловым, озабоченным даже видом.

- Готовится? - хохотнул Липатов.

Курков вяло, не в тон, усмехнулся. И даже не усмехнулся, - так, губы лишь покривил.

И тут из кустов как-то боком, точно смущаясь, вышел еще один голый парень. Липатов подумал, что это тоже клиент, наверно. Но Виталий Паллыч раскрыл объятья и ринулся к парню. Они обнялись.

- Сука, Стен, - шептал нежно, чуть кусая парня в подбородок и в щеку, Виталий Паллыч. - Блядуешь все?

Стен был русоволос и красен от загара, с очень развитыми плечами и тонкой, как бы юношеской талией. По лицу его бродила тихая, очарованная улыбка.

- Обкурился! - пояснил капитан матросам. - Это Стен, мой здесь первый. Мы два года тому назад еще с пятью матросиками сюда зашли. Я на «Мирном» тогда служил. Он матросиков русских любит, но наркотный, бля!

И обратился к все еще безмолвному и как бы смущенному Стену:

- Ладно, Стен! Не будем тебя мы брать. Ты же неаккуратный, без резинки, гад такой, и неграм порой даешь...

- Да вроде бы молоденький он... Чего ж?.. - вдруг вспомнил зачем-то Неволина боцман. Ему уже стало легко здесь, просто. Липатов только жалел в душе, что Курков их «грузит». Как бы ребятам не растрепал...

- Молоденькие тебе здесь еще и не такие будут! - оборвал его капитан. - Нам сперва Донне Соль засвидетельствовать почтенье надо, ее ведь дом. А там и по молоденьким вдарим, - не обломится, не боись! Как, Стен, жива хозяйка-т?

Стен ответил что-то невнятное, мешая испанский, английский и еще, наверное, шведский.

- За мной! - приказал командир.

Матросы пошли за ним по дорожке вглубь сада.

Липатов на Стена все-таки оглянулся.

 

№№ 1 9,10.

- Неволин! Ванька! - кричали браточки. Но Неволин отбросил руки, что крепко брали его за плечи, тормошили, норовили повернуть к себе. Они все хотели обратить в шутку. А может, и впрямь понять не могли. С чего это Ванька так взъелся на них, - в шутку ведь педиком обозвали. Да и кто бы поверить мог и всерьез сказать, что боцман ебал такого вспыльчивого, ндравного пацана? Ванька ведь чуть чего, - вспыхивал, обижался, а по пьяни и в морду заехать мог. Не верилось что-то, чтобы такого даже грозный, с руками гориллы Липатыч охомутать посмел бы...

Особенно последнее время Неволин все психовал. Наверно, приставал, подкатывал к нему все же с  разговорчиками Липатов, хотя вроде-то боцман и правильный был мужик... Мало ль, в тоске корабельной крыша у кого ж не поедет?

- Эй! Неволин! Ванюха! Блядь!..

Но Неволин упорно шел прочь от кафешки, где пили они пивко.

Он шагал решительно, точно хотел разорвать что-то такое, что белой какою-то липкой лентой вязало на крейсере иных, даже многих. И вот эта лента, такая прочная и такая, казалось бы, бесконечная, теперь плескалась вокруг плеч Ванюхи, трещала следом за ним по ветру, влачилась, замаранная, в портовой грязи-пылище. И, высыхая, точно змея морская, в этой пыли, скукоживалась, смиренно вдруг умирала, - вот от нее остались уже два клочочка, что реяли вместе с ленточками по синим плечам матроса.

Неволин резко, больно хлопнул себя по плечам, точно и впрямь эта лента существовала, и нужно было ее остатки сбросить, сшибить с себя, заставить в пыли совсем, навсегда  издохнуть...

Неволин завернул за угол и решительно пошагал по проулку между слепых и щербатых стен. В этом каменном узеньком лабиринте ему показалось, что все и впрямь ушло, исчезло, - все то, что так растравляло душу, все эти сомнения насчет себя и ребят, и страхи. И - всегда внезапная -  ненависть к Липатову, который был, конечно же, виноват во всем, во всем...

Сейчас Иван был один среди этих глухих стен (только две монашки прошмыгнули мимо), - и это успокоило его. Он вдруг подумал, что быть одному на всем белом свете совсем неплохо, - что так и спокойней, и безопасней.

Он  вспомнил про мать, - ее морщинистое коричневое лицо и особенно эти широкие, разбитые беспрерывной привычной работой, точно в коросте грубой шершавой кожи, родные руки, и пучок еще черных волос на совсем белом уже затылке...

- «Знала б она...», - подумал Иван. И вдруг в голову пришла мысль, которая его не просто успокоила, но как-то даже развеселила. Мать, наверно, не поняла бы, что такое с ним происходит, и как это так вдруг: мужик - с мужиком! И зачем они?..

Неволин представил, и очень ярко, как он, словно прежний, вернется к ней, как войдет в избушку, где такой ржаной, всегда его согревавший запах, и так золотисто-зелено-весело горит ботва на грядках их огромного огорода чрез все окошки, и карточки отца и деда, зажатые рамой зеркала в пятнах, в красном углу...

- «Дед бы тоже, наверно, не понял...». - подумал Неволин. Он  вдруг почувствовал себя как-то старше, мудрее этих людей. И это новое чувство по отношению к ним удивило его и показалось трогательным. В носу даже и защемило.

Неволин мотнул головой и вышел на неширокую улицу. Здесь было довольно людно, проезжали легковые авто с затененными стеклами, купаясь в отблесках разноцветной рекламы. Неволин увидел радужную надпись над дверью: «Кинобар».

Он вспомнил, что с утра ничего не ел. В широких лиловых окнах стояли цветы в горшках, тоже лиловые и темно-фиолетовые от лампионов. Они казались таинственными и немного мрачными.

Иван толкнул дверь.

В баре было пусто. За стойкой, подкрашенной белыми и оранжевыми огнями, стоял усатый, чем-то очень похожий на Сталина, сосредоточенный человек в фартуке и рубашке цвета хаки. Он важно перетирал стаканы и даже не взглянул на вошедшего.

Неволин удивился, что бар был пуст, да и стояло здесь лишь три-четыре столика, украшенных пластмассовыми цветами.

Иван спросил себе виски со льдом. Человек, мельком глянув Неволину куда-то на шею, исполнил. Он, впрочем, проворчал, что  сеанс уже начался.

- Сеанс?

- Си, - человек кивнул на дверь в углу между столами и стойкой бара..

Неволин протянул купюру. Человек еще раз глянул матросу куда-то теперь уж на ухо, и кинул сдачу на черную пластиковую тарелку.

Иван осторожно открыл тяжелую, явно из дуба, дверь и вошел в темное узкое помещение с пятью рядами кресел. Людей было совсем немного, - человек, наверное, семь. Неволин взглянул на экран не сразу, - сейчас ему было все равно, что  бы там ни крутили.  Хотелось лишь посидеть в тишине и покое, затаиться, как в детстве под одеялом.

Он опустился в ближайшее кресло, и в самом деле точно в постель упал, - до того кресло показалось удобным, широким, мягким. На экране мелькали какие-то вертолеты, гремели взрывы. Иван подумал уже, что это, наверно, боевичок.

И тотчас же обомлел: во весь  экран на раскладных низких стульчиках перед ним сидело теперь несколько  американских солдат, в углу стоял звездно-полосатый их флаг, а один из военных вдруг вышел перед рядами стульев, расстегнул мотню, достал не такой уж чтобы большой и стройный... Штаны его свалились на высокие ботинки, парень был уже и не слишком молод, лет тридцати, с длинноватыми, не по-армейски постриженными волосами, чем-то похожий на индейца. Сидевшая солдатня последовала его примеру: мрачно открылись и стали себя дрочить, внимательно наблюдая, как делал это парень. Камера дотошно фиксировала их ритмично-одноообразные подергиванья, круженья пальцев и тормошенья. В какую-то минуту Неволину почудилось, что на экране показана работа странной живой машины, где все так отлично, так плотно друг к другу пригнано, где сбоя не может быть...

Потом камера скользнула в другой угол комнаты. Здесь Ванюха увидел трех (видно, пленных) негров. Они стояли в одних трусах. Отчего-то их черные члены, блестя, как калоши, лежали поверх белых приспущенных, точно флаги, плавок.

Неволин понял: дело здесь было, конечно же, не в войне...

Иван больше не мог смотреть на это дурашливое паскудство. Ему вдруг стало горько, обидно и одиноко. Он хотел встать и уйти, хлопнув как следует по их надроченному покою тяжелою деревянной дверью. Он сделал, кажется, и  движенье, но тотчас и обомлел опять.

Рядом с ним сидел какой-то парень в темной рубашке, - и этот парень, раскрыв штаны, тихо, мечтательно водил себя по члену, - пока двумя пальцами. Неволину стало неловко беспокоить этого мудака. Его взгляд невольно устремился к работавшим споро пальцам.

Потом, каким-то вдруг прорезавшимся, внезапным чутьем Неволин угадал, что парень на него косится.

Иван усмехнулся краешком губ, - скорее презрительно, чем призывно. Парень продолжал неотступно глядеть на него. Глаза его точно светились в тревожном сумраке кинозала.

Иван искоса наблюдал за ним. Парень был чуть старше него. А может, и одногодок, но как-то взрослее, - созрел, как все латиносы, на год-два раньше. Это был брюнет с усиками и острым носом. Ничего, приятный, наверно, простой. В разрезе рубашки чернела густая шерстка, которая доходила почти до шеи. «На молдавана похож», - заключил для себя Неволин. И снова уставился на экран. Робкое внимание парня почему-то теперь смешило его и волновало немножко.

Точно Неволина щекотали.

Но Ванька не поддавался.

Тем более, на экране разворачивались событья. Наш парашютист только что сдался американцам. Его отвели к ним в штаб, и пока начальство готовилось к его допросу, россиянин (знай все же наших!) вдул своему кучерявому конвоиру. Стройные, почти мальчишеские тела слились на экране так, как любил Липатов, - чтобы спиной к нему. (Неволина это устраивало, лишь бы не видеть боцманской хари, - напряженной, багровой, будто мужик на толчке упорно, с сладострастьем надсадным, бесплодно томится).

Иван остро вспомнил эти странные ощущения, - как будто его разламывают пополам. Но потом боль превращалась во что-то уже другое, - не в удовольствие даже, а просто в ощущение шершавости, а затем и потной, какой-то по-особенному интимной, точно в чуланчике,  тесноты. Казалось, что задница давится чем-то беспокойным, - живым и теплым, точно она пытается что-то такое интересненькое родить, но это интересненькое на свет божий  лезть не очень  пока и хочет, и даже старается уклониться от появленья на этот свет, - колеблется, не остаться ли все же в привычной, вдруг ставшей такой родной и близкой жопе, в ее горячих и сложных недрах, смутных, коварных и таких порой непонятных в своих ощущеньях.

А потом вдруг, с криком, со стоном над ухом - это теплое, жидкое там, внутри, (немного, но странно-приятно жгущее), - это как бы и половодье, - и чувство заполненности пространства, как будто туда заронили жизнь, щедро расплескали ее семена, влажные, едкие и немые.

Иван откинулся в кресле и чуть подогнул колени. Рука соседа легла к нему на брюки. Неволин не отрывал глаза от экрана. Тихое пожатие. «Так собаки обнюхивают друг друга, помахивая хвостами, еще не зная, чем кончится это все», - мелькнуло в голове у Ивана, но ощущение было приятное, оно почти усыпляло. «Никто ведь не видит... Да здесь и все ведь такие...», - снова даже не подумал, а как-то сонно, лениво представил себе Неволин.

Пуговицы медленно отпускали плененные ими тугие петли, и Неволин отчего-то вспомнил виденные где-то - тоже, конечно же, на экране - цветы. Они так же медленно и как-то даже печально, - робко, но неуклонно, почти обреченно - раскрывали белые трубчатые свои лепестки навстречу золотившему их раннему, июньскому солнцу. Такой красоты на скромных родных полях Неволин видеть, конечно, не мог...

Пальцы промелькнули по обнаженному животу. Иван еще выше приподнял колени, и летучие пальцы тотчас почувствовали его движенье, - они отступили на миг и вдруг устремились к головке его приподнявшегося из каштановой волосни предателя. Пальцы легко, как птицы, метались вверх-вниз, потом исчезли, потом вернулись, - теперь уже влажные, теперь уже властно-тугие, как умные губы, -  нежные и решительные одновременно.

Неволин открыл глаза. На экране усатый лазутчик смотрел на наших солдат, хитро и хищно щурясь.

Иван помедлил еще секунду и вдруг решительно ткнулся рукой в напряженный, горячий соседский пах...

Они не стали дожидаться конца сеанса. Какая-то пара, пошатываясь, обнявшись, потянулась к выходу.

...Они шли по этой праздничной, яркой, в огнях, улице, и Неволин не смущался уже, что рядом с ним идет этот стройный чернявый парень, чуть ниже его, с усиками и быстрыми, смеющимися и хитренькими глазами. И вся толпа на этой улице развлечений - толпа одновременно праздная и возбужденная - казалась Неволину каким-то ярким, разноцветным сном. Реклама слепила его, громкие крики и смех заставляли странно, загадочно улыбаться. Бескозырка отлезла Ивану на самый затылок, каштановый пышный чуб то и дело падал Неволину на глаза, и он все пытался сдуть его от ресниц, а потом, мотнув головой, заправлял за ухо. Чуб почему-то казался ему котенком.

У одного из проулков парень остановился:

- Diego, - сказал он, ткнув себя пальцем в грудь. - And you? What,s jour name?

- Джон, - сронил Неволин, как-то хмельно оскалясь. Иван тотчас вспомнил, что в баре они ведь и выпили малость. Был какой-то зеленый густой напиток, от которого плыла теперь голова; и был, конечно же, косячок. Они с парнем еще смеялись, поочередно посасывая его. Почему уже тогда они не назвали своих имен друг другу?..

- Джон, - послушно и точно, почти без акцента, повторил за матросом парень. Он, наверно, подумал, что это и впрямь еще незнакомое ему русское имя. И провел рукой по черным шершавым брюкам этого нового человека.

Они поднялись по ступенькам проулка к узенькой двери в глухой стене. Парень, назвавшийся Диего, достал ключ и снова провел Неволину по штанам.

- Иди-иди! Действуй! - подтолкнул его к двери Иван.

Диего с улыбкой вставил ключ в скважину.  Дверь бесшумно провалилась во тьму проема.

Они поднялись по узкой лестнице, не зажигая света.   Диего снова остановился и взял Неволина за штаны.

- Ну-ну! - прикрикнул опять Иван. - Окосел вконец... Педрило...

И сам вдруг прыснул от смеха, схватил Диего  за плечи и притянул к себе. Они целовались, пили слюну друг друга, -  такую сладкую, им обоим казалось, - и Неволина особенно веселила и восхищала эта его внезапная смелость. С Липатовым он не целовался из принципа, назло ебливому боцманюге, а тут вдруг...

И если бы не покалыванье усиков, Неволин мог бы  подумать, что это он в темноте девку так лапает. И то, что это была не девка, но что-то вроде нее (он так сам себе все еще твердил), и то, что он наткнулся, шаря рукой, на какое-то окостенение там, под джинсовой мягкой тканью, - и то, что он был все-таки выше и как бы старше, а Диего подтягивался к нему, точно ребенок или щенок какой-то, и эта вокруг темнота, и кисловатый, настойчивый и манящий  запах дорогих духов этого человека, - все веселило Неволина и заливало его теплом странно волновавшего ожидания.

Дверь, наконец, открылась. Вспыхнул свет. Рубаха у Диего была расстегнута и измята.

- Ишь ты! Шерстяной прям, козлище... - Иван провел рукой по груди Диего и не удержался, - цапнул за эту его густую шерсть.

Диего застонал и дернулся так, что Неволин немножко перепугался.

 

№№ 1,10.

Прямо с площадки они шагнули в большую комнату. Ивану она показалась сначала пустой и бедной. В одном углу ее громоздилась черная барная стойка с рядком высоких металлических табуретов. В другом углу  широко раскинулся алый матрас с горой пестрых подушек. Несколько фотографий на пластмассовой желтой полке у изголовья. Большой плакат прямо над матрасом, - плакат, как видно, старинный, еще черно-белый. Два мужика в эсэсовской форме напали на нем на третьего. Беззащитное сильное тело его все выгнулось: один из «эсэсовцев» ввел ему руку в задницу чуть не по локоть. Член другого эсэсовца торчал между напрягшихся ног несчастного, а из хуя бедняги летела какая-то струя: то ли мочи, то ли спермы.

- «Ишь», - подумал Неволин. И перевел взгляд на полку с фотками.

На ней особое место, в узкой перламутровой рамке,  занимала одна: стройный, матовый негр выставил свой толстый сук прямо на зрителя, и сам же скосил глаза, с ухмылкой любуясь на это длинное, стройное и тяжеленькое. Майка и белые штаны служили нескромными кулисами этого представленья, одна, поднятая почти к ушам, другие - приспущенные небрежно. По этим штанам и майке и по тому, что негр был брит налысо, - но еще больше по чему-то иному, неосознанному, похожему на прозренье, - Неволин подумал, что это свой брат матросик, только американский.

- Матросов любишь? - спросил он хозяина, забыв, что тот его вряд ли поймет.

Но Диего следил за взглядом гостя.

- Си, - сказал он. будто бы понимая. - Том, эль американо.

Диего поднял большой палец и потряс им, совсем как русский. Неволин подумал, что не должно ему сплоховать после америкоса.

- Наши матросики-то ебливей, - сказал он строго. - Трудно еще с этим у нас, вот и копим...

Он снова забыл, что Диего его не поймет. Тот показал рукою на бар. Они выпили какое-то сладковатое пряное пойло. Высокий стакан с ним Диего поднес к самым губам Неволина. Тот отшатнулся невольно, забрал стакан у Диего.

Диего, такой нетерпеливый раньше, у себя в комнате  как будто не торопился. Теперь он пристально глядел в зрачки снова быстро хмелевшего Неволина. Черненькие глаза Диего нежно светились.

- Ну! - буркнул Иван, чувствуя, что тепло разлилось по  телу и забилось в висках мерно и тяжело, гоня все мысли, преображая мир. - Не смотри так... Блядище...

Он вдруг засмеялся своему смущенью. Диего показался ему приятным и очень милым. Неволин стянул с себя бескозырку и напялил ее задом наперед на глаза Диего. Ленточки погрузились в бокал этого странного человека.

Матрос взял руку Диего и положил себе на мотню. Какое-то время прислушивался к впечатленьям. Беска Неволина оставалась почти неподвижной на голове у Диего. Потом она оказалась внизу, у самого живота Ивана.

Первый раз Неволин спустил все в бокал хозяину. Тот медленно пил эту муть, не отрывая взгляда от смутившегося матроса. Беска лежала уже на полу. Иван с тоской подумал, что рано брызнул.

Диего как будто понял его. Он бросил ледышку к себе в стакан. Член гостя погрузил в холодную жидкость следом. Иван застонал. Рот Диего бросился греть беднягу...

...Неволин проснулся поздно утром.

Голова его была не свежа, тело казалось пустым. Снова захотелось дремать.

- «А хорошо было», - вяло подумал он и снова как в темноту погрузился...

 

№№ 1, 4, 10.

Диего вывел Неволина в переулок, они поднялись по нему под какую-то темную арку, свернули в тупик и оказались перед узкой бронированной дверкой. Диего нажал на кнопку звонка, и сразу в глазке мелькнул чей-то острый зрачок. Впрочем, дверь тотчас и отворили.

.............................................................................................

...Неволин замер на пороге каморки и стоял так долго - минуту, две - не в силах еще понять, что вон тот смуглый парень в полосатой флотской маечке и с синими якорьками на бицепсах - это и есть Петр Курков, старший матрос с их корабля.

Петюня, к счастью, не заметил его пока: он смотрел на яркий экран видачка. Порник уже кончался. Во весь экран застыло дружеское объятье трех наших ребят - матросика и двух солдат. Их юные лица морщились от каких-то одинаковых, но впрочем, искренних улыбок, штаны свисали живописными складками, обнажая памятники только что разыгранных битв и побед, - три внушительных члена висели, вконец, кажется, изработанные.

Нет, не очень совпадали их улыбочки, широкие, но смущенные. Тот, крайний в фуражке, продолжал смотреть горящими, жадными ласковыми глазами на своих двух, - знакомых? Партнеров? Дружков?..

- Петька! - тихо позвал Неволин.

Курков вздрогнул и оглянулся не вдруг. Оглянувшись, он весь зарделся.

- Виталий Паллыч, каперанг, с Липатычем тоже здесь, - сказал он тихо вместо приветствия и как бы оправдываясь.

Иван вдруг глубоко вздохнул (точно тяжесть свалилась с его души), шагнул в каморку и плотно затворил за собою дверь.

- Раз они здесь, то не хрена нам и жаться, - заметил он. - Где они?

- В соседних... отсеках... Мы здесь так просто сидим, без гостей, - и Курков тотчас отвел глаза.

- А я тебе кто? - рассмеялся Неволин и толкнул Петеньку на тахту.

............................................................................................

- Слышь, Неволин, а ты опытный, - заметил Курочек  после.

- А откудова ты решил, что я уже опытный? - развеселился Ваня. Он цапнул подушку и хлопнул ею Куркова по голове:

- Не боись, Петюня! Мы еще и Виталика с Липатычем натянем, и в два смычка!

И тотчас остановился.

- Пошли, что ли, к ним?.. - спросил он точно лишь сам себя и почти с укором.

Курков только пожал плечами:

- Можно и к ним теперь...

 

№№ 1,2,4 11, 12,.

Эта дверь была необычной формы. Она напоминала настоящий лаз в пещеру, - с неровными, рваными краями овал. Амбразура прикрыта была легкой, почти декоративной, но в острых шипах решеткой.

- Что ли морг? - тихо, почти холодея, спросил Неволин. Почему-то он испугался.

Курков изумленно на него посмотрел.

Но Ивану взгляд показался испуганным, и он сам струхнул еще больше:

- Он че, мертвяков ебет?

Курков улыбнулся ласковой, мягкой своею улыбкой, приложил палец к губам и бесшумно-ловко открыл густую решетку.

Неволин шагнул следом за ним в низкое помещенье. Лампочка над самой дверью разливала  тусклый, придушенный свет. По грубым камням стены сочилась, прихотливо блестя, вода. Воздух был тяжел и темен, однако Иван тотчас узнал в человеке, что сидел на грубо сколоченных голых нарах Липатова. Боцманюга, в кожаных галифе и куртке, в высоких, узковатых для него сапогах, тянул из банки пивко, запрокинув голову. Кожаная фуражка и плеть лежали рядом на нарах. Кадык страшно ходил по красному, в грубых морщинах горлу, а член, выставленный из разреза штанов, пустил вдруг струю навстречу вошедшим.

- «Во дает!» - подумал Неволин. - «Если и на меня ссать начнет, я ему хуй-то вырву...»

Но отчего-то вдруг захотелось посмотреть, как примет такую струю ласковое лицо Куркова.

Курков тотчас зарделся, точно он догадался о блажной этой мысли.

- Ты не туда смотри! - шепнул он Неволину почти одними губами.

Напротив Липатова, прямо на мокром полу, сидел какой-то жилистый, до черноты загорелый парень. На нем были лишь резиновые сапоги и тоненькие цепочки, оплетавшие все тело и особенно густо - яйца. Парень с нежной пристальной ненавистью глядел на ходивший кадык Липатова.

- Товарищ боцман! - прошелестел Курков. - Неволин Ваня..., он тоже здесь...

Липатов тотчас отбросил банку и уставился на вошедших почти с испугом, - во всяком случае, точно осоловело.

- А ты ступай, Курочек! - вдруг ласково пропел Неволитн. - Может, гости тебя уже заждались... А мы тут с трищ боцманом стрелочку счас забьем. Есть о чем побазарить. А то после времени, может, уже не будет...

Курков (словно он только и ждал этих слов) тотчас исчез куда-то.

- Вот вы, трищ боцман, значит, чем занимаетесь в свободное от службы-то время? - вкрадчиво продолжил издеваться Ваня. - Человека терзаете!

- Ванька, ты охуел вконец? Он сам попросил, бразильеро этот. И фамилия у него -  не поверишь ты! - Мочениго.

- А это у вас теперь форма такая, трищ боцман?

- Надень и ты, раз пришел! - хохотнул Липатов. - Хорош, Ванька, дурака валять! Седай, пивком угощайся...

- А бразильеру своего чем вы поить хотите? - не сдавался, нежился, измываясь, Неволин.

- Откуда ты знаешь, что я на него поссал? - усмехнулся Липатов.

- А по запаху!

- Ну хочет он, Ваня! Тридцать баксов мне сунул, - только, мол, ссы обильно! Он и ртом ведь ловит, умора!..

Неволин подошел к бразильеро. Тот мрачно взглянул на него и мрачно же облизнулся.

У Ивана вдруг что-то весело и дотошно защипало в носу. Он выпростал свой. Но упало лишь несколько скудных капель.

- Ты пивка глотани, Ванюша! -  подсказал Липатыч.

- Шалишь, Дракон, не приучишь! - сквозь зубы сказал Иван. Он впервые назвал Липатова в глаза по корабельной его кликухе.

- Ну и мудак, - просто сронил Липатов. - А я бы заглотил пивка, на халявку-то...

- А трищ каперанг наш где? Уже отоссались, да? - спросил Неволин, не желая покупаться на дружеский боцманюгин тон.

- Ты поменьше об этом трепись, салага! - вдруг холодно и зло, словно бы и с презреньем, оборвал его Липатов. - Сам здесь не мимоездом...

- А знаешь, - вдруг заметил Дракон, помолчав секунду. - Трахни меня сейчас, если сможешь. А. парень?

И так просительно звякнуло что-то в густом этом голосе, что Иван вдруг решился:

- Чтоб и на борту мне давал, зараза!

- Че ж, раз можно сказать, сродственники уже, - философски пожал плечищами боцман, в то же время очень довольный.

Липатов лег навзничь, вздел ноги в тяжелых подкованных сапогах. Это, впрочем, показалось ему неудобным, - он тотчас, с необычной для его тяжелого тела ловкостью впаялся лицом в соломенный тюфячок на нарах и выставил вперед задницу, крупно белевшую из разрезов кожаных галифе.

Неволин с досадой подумал, что много извел на Курка, - а тут такая возможность отъебать самого боцманюгу, да еще при свидетелях!

И тут Неволин горячо поблагодарил кого-то - кого, он, правда, не очень уже и понял, -  кто пришел к нему вдруг на помощь. И как это его умудряются ласкать так влажно и хорошо одновременно спереди и там, - то есть сзади?.. Лишь мгновенья спустя Неволин догадался, что трудились, конечно, двое...

Дальше Иван плохо, точно сквозь какой-то туман, помнил, как подвели его к плотной курчавой жопе, как он всадил куда-то (ему показалось сначала, что косо, что неточно), как жопа дернулась и застонала голосом боцманюги... Как матерное несла, как мерно ходила под ним и даже пыталась порой кружиться. Или это поворачивали под ним Дракона?..

Вдруг он почувствовал толчок сзади, еще толчок, - и знакомая по  кораблю боль как бы разодрала с грубой настойчивостью его надвое там, внизу сзади, и в нем как бы и растворилась, но тотчас стала ходить взад-вперед, оказавшись довольно твердой и настойчивой, и дотошной. И Неволин опять подумал: как же так, ведь Липатыч сейчас под ним, - вот ведь он, кучерявый, стонет?..

И, не в силах больше сдержать этот сзади напор, Иван повалился на боцмана и впился от ужаса, ярости, нежности и от боли, - впился зубами в его плечо, в грубую кожу куртки...

...Неволин лишь мерно стонал, а сзади все жгли его и терзали, а спереди отчего-то плакал под ним Липатов.

Или просто Липатов весь мокрый был?..

...После Неволин помнил только, как его подняли и за руки повели куда-то и как он жидко срал спермой и кровью на какого-то голого человека, смуглого и с усами, и очень серьезного, точно врач, но явно это был не тот бразильеро, потому что бразильеро все, что у Неволина накопилось спереди, истово в себя принимал.

 

                                   ЭПИЛОГ.

На следующий день, а вернее, ближе уж к ночи, когда сумерки стали лиловыми, густо-синими, а следом почти мгновенно, по-южному, обратились в кромешную черноту, - из порта Вальпараисо в океан вышел российский крейсер. Ни флага его, ни лиц команды, столпившейся на палубах, с набережной невозможно было уже различить. Осколком тверди земной, осененной несколькими огнями, он медленно закрывал щедрые огоньки других кораблей, но потом так же медленно, не торопясь, точно с памятников, стягивал с них покрывало своей уходившей плоти, и в лицо морякам уже властно дул сильный, недобрый ветер океанских волнующихся пространств. Мысль о будущем, к которой так часто лепится и надежда, посетила их в эти минуты, - а также и сожаленье, быть может, и горечь от того, что так много еще разделяет людей на этом престранном свете.

Блокнот мой закрыт. Рядом лежит толстый альбом фотографий, которые собрались в него вроде бы и случайно, кое-как, по сусекам, но вот зажили и своей невсамделишной, но возможной жизнью.

Merci beaucoup!

                                          1 мая - 4 августа 2000 г.

         

© - Copyright Валерий Бондаренко

 

E-mail: info@mail