О ДОБРЫХ, О НЕЖНЫХ, О
СЛАВНЫХ
С каждым годом растет убежденность нашего народа
в том, что только на путях приобщения к таинствам оккультизма он сможет
обрести счастье, покой и свое подлинное историческое величие
(И.В.Сталин, Отчетный доклад на
XVII съезде ВКП(б)
ПРОЛОГ
9 марта 1958 года на Барвихинском шоссе
под Москвой остановилась серая «Победа». Только что миновала она
бесконечные зеленые заборы казенных дач. Разбрызгивая талый снег, машина
встала возле березняка, подальше от частых милицейских постов.
Из нее вышел человек среднего роста, лет
35-ти, в элегантной сероватой шляпе и длинном пальто цвета маренго. Дико
смотрелся он, такой загранично-шикарный, на истрепанном оттепелью
подмосковном снегу. И тем не менее, человек этот смело пошагал вглубь леса.
Он все убыстрял шаги, проваливаясь в снег иногда по колено, распахнув
пальто, растрепав по плечам весенним ветром свой парижский шарф в мелкую и
какую-то очень точную клетку, отводя ветки от лица рукой в замшевой
перчатке.
Он шел и шел, и шел. И сумерки сгущались,
и белые стволы сплошной стеной сгрудились уже за ним. И он исчез, как
сквозь снег провалился; как будто съели его сырой предвечерний туман и
сумерки, и испарения готового к весеннему пробужденью леса.
Между тем, в его авто сел другой человек,
в кургузом пальтеце и кепке, и уехал спокойно, как бы наперед зная, что
машина больше уже не дождется своего хозяина.
Больше она ему уже не нужна.
Так закончилась эта история.
ГЛАВА
ПЕРВАЯ.
НАЧАЛЬНОЕ ЗНАКОМСТВО
Погодите, а как все это было, с чего
началось-то? Вызвали меня к начальнику лагеря Готовцеву Николаю Иванычу
прямо на квартиру. Я зек, мне что? В смысле то плохо, что: а) я пацан
совсем, 16 едва бухнуло; и б) раз такое замухранное чухно, да еще «опущенного»,
к самому начальнику лагеря потянули, значит, или в расход, или, что еще
верней, хотят стукачом меня заделать. Так все в нашем бараке, наверное, и
подумали.
А я тогда был такой дурак дураком: мало
того, что молоко на губах не обсохло, еще и растерялся я очень. А взяли
меня прямо с алгебры, нас всех. Кто-то донес, что Пашка Курицын подучил
одного третьеклассника показать хуй портрету товарища Кагановича. Но я,
между прочим, этого сам не видел, а только слышал, как девчонки шушукались.
Короче, нам всем (всему нашему 9 «Б») пришили, что мы тайная банда молодых
фашистов и что готовили покушение на товарища Кагановича.
Я сразу понял, что спорить-то бесполезно,
все подписал, и меня очень быстро сюда, в Устьлаг, отправили. Ну, и как
водится, опустили молоденького. Только мне повезло: я в карты проигрался
самому нашему пахану Рябому, так что больше меня в бараке никто пальцем
ни-ни. Можно сказать, пристроился
И тут вдруг нате вам, к самому
начальнику вызывают!
То есть, я сразу понял, что заставят на
всех стучать. А когда к нему на квартире в кабинет вошел, то понял еще и
другое, очень важное: что лупить не будут. Почему-то почувствовал это.
Наверное, потому, что ковер во весь пол и медвежья белая шкура.
Я встал у самой двери, а гражданин
начальник что-то такое свое в тетради записывал. Тетрадь прямо как
классный журнал, такая большая.
Сам гражданин начальник Готовцев Николай
Иваныч был еще не старый такой мужчина, плотноватый, невысокий, очень
розовый. Голова у него была круглая и бритая «под Котовского», а под носом
рыжая щетка усов, такая смешная. Усатый шар. Но мне тогда не до смеха было.
Он по мне мазанул этак взглядцем, но
ничего не сказал. А я остался у двери стоять и заметил еще, что вся мебель
в кабинете красивая, старинная, и если бы не портрет товарища Сталина над
столом, то можно было б подумать, что это съемка про прежнюю жизнь
организована.
Гражданин начальник, когда отложил журнал,
стал смотреть на меня пристально-пристально, а руки сложил перед собой,
как будто бы школьник. Но глаза у него какие-то странные были, я заметил:
темно-зеленые, с искоркой. Может, из-за этой искорки, а может, потому что
он прищуривался, но только глаза эти показались мне очень веселыми и, я бы
так сказал, сытенькими. Ну а что хитрые они были, это само собой.
Ну? сказал он.
Я отрапортовался еще раз.
А! сказал он, будто только сейчас
вспомнил, что вызывал меня. Проходи, садись.
Я так удивился: куда ж я в своем рванье
здесь сяду?
Вдруг заметил, что у стола простая
табуретка стоит (я на нее внимания сначала почему-то не обратил). Я на нее
и присел, на самый краешек. Я и ноги бы приподнял, до того ковра жалко
было.
Но главное, я как-то сробел.
А он, гражданин начальник, и спрашивает
так хи-итро:
Товарища Кагановича, значит, убить хотел?
Я молчу: что теперь уже скажешь? Ну,
опустил голову.
А он встал из-за стола. Подтянул ремень.
Потом, ремнями-сапогами скрипя, стол обогнул и ко мне приблизился прям
вплотную.
Ну, думаю, сейчас вмажет!
А может, и шлепнет даже.
Я весь нахохлился и приготовился, чтобы
голову успеть хоть как-то прикрыть руками.
А он надо мной стоит, поскрипывает. (Я
глаза опустил, только коленки вижу свои). Наверно, так бы я на виселице
скрипел, подумалось почему-то.
Ну? говорит гражданин начальник.
Я молчу, но украдкой все ж-таки глянул на
него.
Да уж: «ну-у»!..
Короче, мотня у него вся открыта, и из нее
член свисает. То есть, член довольно большой сам по себе, длинный даже, но
еще мягонький.
А начальник мне:
Понюхай, чем пахнет. Не расстрелом ли?
Ну, я сделал вид, что понюхал. Играет, бля.
Впрочем, мне-то уж не впервой. Это я так, для порядка жмусь-то. Дескать, я
неиспорченный.
И чем? спрашивает гражданин начальник.
Я свое гну:
Не знаю.
А он:
Тогда на вкус спробуй! Может, тогда
лучше с ним познакомишься. Расскажешь, чем пахнет, уже в подробностях
Я сделал вид, что вконец растерялся, да,
в общем, и растерялся: начальство ведь. Это ж в бараке по-всяк можно,
дальше нар не сошлют. А чтобы на воле такого я еще не видел
А он тогда засмеялся и говорит:
Ладно, чтоб тебе необидно было, мы вот
что сделаем
Достал он из стола что-то, (я не смотрел),
звякнул крышкой. Запахло хорошо. По запаху я понял, что мед.
Теперь попробуй, он говорит.
Ну, я лизнул
А поглубже?
Я взял поглубже, но закашлялся и выпустил
член вместе с длинной слюной.
Слюна ему на сапог слетела.
Мед-то вкусный был? гражданин
начальник спрашивает.
Я кивнул.
А безобразие кто уберет?
Я не понял, какое-такое безобразие. Но
начальник сам вдруг ногу в сапоге мне между коленок на табуретку поставил:
Видишь? говорит. Не блестит, как
раньше.
Я хотел по голенищу рукавом мазнуть.
Он сапогом дрогнул:
Э, говорит, это ты после сделаешь. А
пока язычком, язычком давай-ка!
И не успел я лизнуть (ужасно противно было,
хотя там ничего, кроме моей же слюны: сапог-то чистый), как он меня за
уши прихватил и давай, как будто б бархоткой, по голенищу рожей моей
возить.
И смеется в голос мелко-мелко. (Пузо-то,
поди, все дрожит).
Я задыхаться стал: очень тесно от его
ухватки.
И тут гражданин начальник, отпустив меня,
и еще смеясь, крикнул:
Эй, Нашатырь!
Не успел я что к чему понять, а перед нами
уже странный человечек возник. Вроде б он невысокий, щупленький почти
пацан но лицо все в морщинках и глаза какие-то необычные. Прямо сверкают
от восторга. И что еще странно: на нем роба зековская была, но не чистая,
как у шнырей, которые при начальстве шуруют, а наоборот, вся в белых
пятнах, потеках. Известка не известка, мел не мел
Но не молоко же, верно?
Ну, как он тебе? спрашивает гражданин
начальник и сапогом мне прямо ширинку так жмет.
Отличный, хороший МАЛЧИК, шнырь
отвечает.
Голос у него был высокий, бабий, и говорил
он странно: как будто б во рту леденцы перекатывает. Так и сказал: «МАЛЧИК».
Точнее б даже промурлыкал.
Займись-ка им, приказал гражданин
начальник. А то я устал сегодня
Потом тот тип и еще кто-то (я не
разглядывал, вроде какой-то еще зек) отдирали меня от табуретки. Я, молча,
в нее вцепился и только боялся отпустить, заметьте: не того, что еще
будет, а вот просто что табуретка-то одна у меня на всем свете осталась.
Откуда мне было знать, что со мной сейчас
сделают?
Ну, они стали бить сапогами по пальцам.
Отцепили меня, наконец, и протащили через
весь кабинет в другую комнату.
Там меня опрокинули на матрац. Один сел
мне на грудь, надавил на глаза. А другой примостился между ног и быстро,
сноровисто так мотню мне раскупорил.
И тут началось такое!..
Ну, короче, было сначала больно почти, а
после совсем приятно, щекотно только, и все мне казалось, что там таким
влажным-шершавым по моему водят, как бы заманивают.
В общем, я трижды кончил кому-то в горячий
рот, а впечатления все острее, нежнее, слаще; и второй человек на глаза
мне уже не давил, а выставил свою пушечку небольшую, и по губам, по лицу
мне водит
Потом этот, который на мне сидел, и
говорит (и, в общем, спокойно так, даже просит): «Возьми, возьми!..»
Ну, я губы-то приоткрыл, он туда и влез
своим. На вкус приятней, чем уркаганский, но все равно горько-солоновато.
Ты, этот, который на мне сидел, просит,
ты губы вот так натяни на зубы и больше ничего не делай. А я осторожненько.
Он и вправду действовал осторожненько и в
первый раз не в рот мне кончил, а на лицо. А потом второй раз уже в рот
мне спустил, как мой в бараке барин Дутый. Он всегда велел, чтоб с
проглотом. Но там малафья негустая, горькая, а тут и густо, и сладковато
даже. Совсем другая на вкус!
А потом тот, другой (это и был Нашатырь,
запах у него такой резкий, особенный) прилез к моему лицу и это все начал
слизывать. И стал затем целоваться так нежно-нежно: сначала губами
скользил везде, потом языком по ноздрям. Это было смешно и немного щекотно,
и я подумал: «Как звери. Цирк!» Дутый меня почти даже не мацал
Ну а этот мои губы в свои забрал и языком
мне в рот просочился. И там он что-то тверденькое оставил: прямо своим
языком на мой что-то круглое положил аккуратно так. Я попробовал: это была
земляничная карамель. Но без повидла внутри, а просто как леденец. И мы
стали оба ее во рту у меня обсасывать. Было так странно! Только слишком
много у него слюны оказалось, мне не понравилось.
Ну вот, мы так обсасывали-обсасывали, а я
вдруг чувствую, что ноги мои осторожненько приподняли (штанов-то нет уже!),
и там ну сзади тоже что-то меня тепло и мокро так пощекочевает.
Ого! говорит этот второй, и по голосу
чувствую, что пацан он вроде еще. Тут прошибли его капитально, бля
И в жопе обминать мне стали, а после
пальцем дзынь! И вторым пальчиком. Я еще и см удивился: и впрямь без
слюны аж входит!
А в это время Нашатырь так интересно
сделал: он мне в рот свой сунул и еще конфетку, а сам и тоже во рту с
конфеткой к моему сунулся.
Это все смешно: вроде игры получилось.
Причем я его старался конфеткой-то оцарапать, а он меня ни за что,
чуть-чуть касался, совсем маленечко.
Я тогда уже точно понял, что ничего он мне
плохого не сделает, даже если б и захотел.
Зато тот, другой, стал глубже меня в дупле
обжимать. Прямо вглубь пальцем похаживает. И такое приятное ощущение: и
приятно, и больновато, и как-то это все в одном ритме, как лег на волну,
глаза закрыл, и тихо тебя качает, и ты даже не чувствуешь, что волна тебя
куда-то несет, и ты то ли в берег упрешься, то ли совсем далеко от него
окажешься.
Ну и ладно! На сегодня хватит, сказал
над моей головой знакомый усмешливый голос. Я открыл глаза. Над нами стоял
гражданин начальник в одних кальсонах.
Побаловались и будет! Спите теперь,
заморыши
Я заметил, что круглое лицо начальника
улыбалось вполне по-доброму.
А только кончик хуя из кальсон торчал.
Нашатырь первым полез туда, громко чмокнул. Потом и другой. Я тут при
свете удивился: это же вылитый негритосик! А после и мне это дело, совсем
уже мокрое, в губы ткнули.
Начальник выключил свет и вышел в другую
дверь. Вернее, это была не дверь, а только дверной проем, прикрытый
бордовыми гардинами с помпончиками, прямо точь-в-точь, как у нашей
соседки Виктории Николаевны. И обои я успел рассмотреть, пока свет горел,
они были, как у другой нашей соседки, Клавдии Иванны.
Желтые, в мелкий цветочек.
А еще я увидел, что наша комната совсем
маленькая, как чулан, без окон, и еще две двери имеются. Одна плотная,
белая, наверное, в кабинет, а другая вот этот проем с гардинами.
У нас были только матрасы, подушки и
одеяла, без наволочек, без простыней.
Конечно, мне показалось довольно странным,
что все это теперь же не кончилось тем же, чем обычно кончалось у зеков.
Видно, гражданин начальник был просто не в настроении, а эти двое без
него, похоже, ни на что не имели здесь права
Итак, прощай барак, прощай, матерый Дутый!
Что-то подсказало мне, что «участь моя
решена», что теперь у меня все будет не как у простого зека.
И почему вдруг возникла у меня такая
уверенность?
Конечно, оба моих товарища занимали меня
ужасно. Особенно негритосик. Я спросил его имя, он сказал, что зовут его
Володей, Володя Джексон. Потом рассказал мне, что родителей вместе с ним
забрали, родители его в Коминтерне работали. Он Америку и не помнит, в
нашу школу уже ходил. Только кожа черная.
Нашатыря расспрашивать я все-таки забоялся.
Он мне казался малость не в себе со своими блескучими гляделками. К
тому же и запах этот непонятный и неприятный от его тряпья.
Он ни тогда, ни после разговаривал с нами,
а лег с краешку и начал себя поддрачивать и, поддрачивая, что-то мурлыкать.
Но почему-то я чувствовал его внимание к нам: то ли он вслушивался в наши
слова, то ли просто украдкой на меня косился.
Почему-то я сразу подумал, что из нас
троих он главный.
Потом я уснул.
Проснулся я от тихого свиста. Открыл глаза,
смотрю: из-за гардин уже свет сочится. Володя спит, а Нашатыря нету с нами.
Я глянул, что там за гардинами, и увидел
обычную красивую спальню с зеркальным шкафом и двуспальной кроватью.
Кровать была никелированная, вся в финтифлюшках и шишечках.
На кровати лежал, ясное дело, сам
гражданин начальник. А Нашатырь склонился у него над животом и ногами и не
шевелился.
Я только услышал звучный булькающий глоток.
Я удивился, почему гражданин начальник и
нас с Володькою не позвал, раз ему среди ночи приспичило поразвлечься.
Но хозяин барин.
Нашатырь быстро выпрямился, и я тотчас
юркнул под одеяло и закрыл глаза. Но он словно бы не поверил мне (именно
почему-то мне, а не Володе Джексону). Наклонился надо мной, прямо у меня
над лицом.
Он дышал, как собака, открытым ртом. И я
понял, почему его Нашатырем прозвали. Потому что такого сильного запаха
изо рта я и представить себе не мог. Это был не запах плохих зубов или
кишков, это был запах мочи!
Я понял, что гражданин начальник просто в
него пописал.
Это было и странно, и дико, и особенно,
что Нашатырь не главнее нас, а еще хуже, ниже, совсем отстой.
Чтобы ссать человеку в глотку я такого
еще не видел. Но я твердо решил врезать ему, если сейчас полезет. Пускай
будет шум, мне наплевать; неважно!..
Не желаю я быть новым Нашатырем!
И он, точно почувствовав это, отлез,
отвалил в свой угол.
А я понял, что шум поднимать он забоится.
То есть понял я основное: что здесь свои отношения, их нужно понимать и
лавировать поискусней.
А ведь я был еще пацан! И откуда взялась
во мне вся эта хитрость, все это понимание, что к чему?..
Впрочем, я тогда все-таки ошибался
ГЛАВА ВТОРАЯ.
ГРОЗА-УГРОЗА
Утром начальника куда-то вызвали срочно.
Он быстро оделся и вышел из спальни через другую дверь, минуя наш чулан.
Мне стало не по себе. Нашатырь уставился
на меня с явным таким вожделением. Только теперь я смог внимательно
разглядеть его. Он казался лет на пять нас постарше, а лицо у него было
старичковое и моложавое одновременно и какое-то все обсосанное. Такое
сладенькое и вместе с тем хитро-таинственное выражение. Если б можно было
сказать это про такое чухло, то взгляд его даже манил, приваживал.
Я тотчас вспомнил, ЧТО он делал сегодня
ночью у постели начальника, и мне сразу стало и мерзостно, и смешно.
В конце концов, нас-то с Володькой двое, и
дать отпор этой падле было бы легче легкого.
Мне жутко вдруг захотелось осмотреть
квартиру гражданина и еще мне, конечно, хотелось кушать.
Я решил совместить оба желания и спросил:
Робя, а где здесь хавчик имеется?
Нигде, просто сказал Володя.
Гражданин начальник питается в офицерской столовой, а коньяк и водка у
него в буфете затырены. Хрен возьмешь. Да и опасно.
И он чуть скосил глаз на Нашатыря: мол,
настучит, верняк!
Что ж, мы так и будем голодные весь день?
удивился я.
Не боись! улыбнулся Володя. А улыбка у
негров такая яркая! Принесет тебе Парамонов хавчик
А кто такой Парамонов?
Ординарец, кто ж
Все это время Нашатырь, улыбаясь,
продолжал смотреть на меня.
Че на него вылупился? Понравился он тебе?
рассмеялся Володя. И добавил. Видишь, повело товарища на эту всю поебень.
Сам не свой делается, если поебстись с парнем не получается
А ты? спросил осторожно я.
А мне НАЧХАТЬ! Понял? Все одно урки в
бараке бы опустили, грубо и как бы беспечно сказал Володя.
Я кивнул облегченно: согласен.
В общем, считаю, что пидарас у нас
только один, решительно заявил Володя. Это Нашатырь.А мы с тобой
пацаны. Просто от жизни спасаемся, согласен?
Я опять охотно кивнул.
Он у него тоже весь коричневый, вдруг
сказал Нашатырь и ткнул пальцем в сторону Володи. Сказал мечтательно и
загадочно, как бы лишь для себя. Вообще, все Нашатырь говорил так, точно
только с собой разговаривал. Наверное, потому, что Нашатырь давно уже
перестал надеяться, что его услышат, поймут, поддержат
У-у, ты! Володя погрозил ему кулаком и
повернулся ко мне. Пошли квартиру смотреть!
И бодро вскочил с дивана.
Мы с Володей вышли из нашей комнатки, но
не в кабинет, который был закрыт на ключ, а в спальню гражданина
начальника.
Слышь, шепнул я Володе, а я сперва
думал, что главный здесь Нашатырь. А он ночью
Ясное дело, усмехнувшись, сказал
Володя. Потому он и Нашатырь.
А мы?
А мы пацаны! Я же тебе сказал, дурила!
Он рассмеялся и вдруг показал мне свой
член, вернее, он просто вылез у того из штанов: длинный, коричневый,
тонкий. Я вчера впопыхах так и не рассмотрел его.
Я смутился, а Володя ткнул меня членом в
живот и снова его запрятал.
Не волнуйся! успокоил он. На воле
баб ебать будем!
Да будет она, воля-то? вздохнул
ненароком я.
В столовой громоздился дубовый буфет с
гранеными стеклами и обои, на которых чередовались красные и желтые
кленовые листочки.
Гля, обои, как у Петровых, сказал я.
И буфет похожий
Может, тебе и гражданин начальник
родственник? усмехнулся Володя.
Мне он все больше и больше нравился:
веселый такой, простой. Видать, хороший товарищ. А что негр это и вообще
восторг!
И потом, мы оба были с ним из Москвы: есть,
о чем вспомнить, поговорить
А откуда Нашатырь родом? Наверно, из
преисподней
Слышь, Вов, а ЭТОТ приставать не полезет?
шепнул я, оглянувшись на открытую дверь.
Не прикажут так не полезет. А что,
тебе было неприятно, да?
Нет, ну как
смутился я. Откуда ж я
знал про ссаки?
А-а!.. Володя только рукой махнул. И я
обратил внимание, что он все-таки не как русский машет. Резче как-то.
Негр ведь
Тут в прихожей раздался скрежет ключа, и
кто-то вошел, грохоча сапогами и брямкая чем-то.
Парамонов! сразу сказал Володя и пошел
в прихожую.
Я за ним.
В тесноватой прихожей стоял некрупный боец
с толстым, довольно бабьим лицом, в шапке, но без шинели. В руке он держал
три судка, один в другом.
От них шел пар и пахло гречневой кашей.
Парамонов имел довольно хитрое и
странноватое выражение лица, как будто он нас презирал и в то же время
хотел с нами весело пообщаться.
Принимайте хавчик, петушня! Ну и че, как
новенький? и он подмигнул Володе.
Голос у Парамонова был высокий, бабий, с
визгливинкой, с хрипотцой.
Нормально, буркнул Володя,
перехватывая судки. И как-то он весь напрягся.
Парамонов совершенно открыто меня
рассматривал, точно я вещь какая. Потом прищурился и спросил:
А СЛАБО и с красноармейцем теперь
попробовать?
Володя деланно усмехнулся:
А о тебе Нашатырь всю ночь спрашивал
Тосковал, пол аж скреб
Нашатырь мне без надобности пока,
Парамонов даже не поглядел в Володину сторону. А вот интересуюсь я, что
новенькоий за ночь этакое узнал? Его зека вроде мало чему еще научить
успели
Володя все стоял с судками, не уходил. Он
вроде и улыбался, но мне казалось: он или плюнет сейчас, или ругнется,
или судки мне на башку наденет.
ОТКРЫЛИ урки его. Расковыряли будь-будь,
не боись, начальник, сказал Володя спокойно и как-то мстительно.
Тю! Значит, неинтересно
красноармеец
хлопнул себя по мотне. Тогда ты, негра, подставляйся. Белая разъеба мне-т
на хуя?
На, сказал Володя сквозь зубы и
передал мне судки. Можете без меня похавать. Я счас приду
Я взял судки и отправился к нам в чуланчик.
Открыл а там гречневой каши полно, и даже с мясом, и три ложки торчат. Я
достал одну, другую, третью, все с дырочками.
Значит, и находясь здесь, у начальника, мы
все же «опущенные»
Я протянул ложку Нашатырю. Он взял ее все
с той же зачарованной, странной улыбочкой.
Ешь и отъебись, не пялься! взорвался
я. Противно мне, понимаешь?
Ну. Я на кашу-то и набросился.
И вот странно ведь человек устроен:
наворачивать-то я наворачиваю, и как бы мне наплевать на все остальное. Но
в то же время и к звукам прислушиваюсь.
Ну, как там с Володькой-то
А Нашатырь, как назло, бодягу решил
развести. Ну, в смысле: он тоже не без чувств и я ему очень понравился.
А я его уже совсем не боялся и просто
сказал, что ССАТЬ пока не хочу. И такая странная улыбочка по лицу его
проползла! Ядовитая, раздавленная и детская. Мне в это мгновение
показалось, что Нашатырь совсем пацан, младше нас лет на семь, наверно
А он вдруг ложку отставил, в струночку
вытянулся, как суслик: глаза безумно сияют, остановились; губы растопырил;
нос какой-то большой стал, жадный.
Вид усмеешься, если не сказать, что
страшный.
Радость и изумление на лице, блаженство.
Я громче ложкой стучу, но тоже, конечно,
что там с Володькой, слышу. И вдруг подумал: а ведь и меня так же, может
даже сегодня ночью
Как он стонал, Володька! Тихо, сдерживаясь,
и такая маята беззащитная в голосе, и надсад, но не только боль.
Рожа Нашатыря все звуки точнее выразила.
Володька так ухал и так стонал, как будто
б узнавал все время что-то новое о себе. Только, наверно, уж какие там
новости
Потом, когда дверь хлопнула и Парамонов
ушел, Володя появился в комнатке нашей. Лицо у него вроде было светлее
прежнего, а глаза блестели.
И движения у него были жадные, резкие
наши совсем движения.
А мы с Нашатырем кашу наворачиваем, словно
только и занимались этим все время.
Днем гражданин начальник пришел с двумя
каким-то офицерами, и мы все трое сидели у себя в чуланчике тихо, как
будто б нас и в природе нет. Но мы с Володькой слышали весь разговор, и
несколько раз повторялось в кабинете, что «Ежова сняли».
