ПОБЕДИТЕЛЬ

 

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

- А ну, Ниловна, встречай победителя!

Сухонькая, седая Ниловна охнула и метнулась к солдату, возникшему на пороге.

- Непутевый! Сюды-ы! - крикнула она на бегу вихрастому тоненькому сынишке. И бросилась на колени, завыла, водя тощим востреньким личиком по сероватому голенищу. Сползла затем вовсе вниз, распласталась на полу, жадно лизала запыленный носок левого сапога.

- Ты-то, ты-то! - крикнула сыну. - Как мать, дела-ай!..

И ткнула, не глядя, сынишку головенкой в другой сапог.

- Ну ты, Ниловна, прям дае-ошь!.. - смущенно бормотнул солдат и сдвинул пилотку на ухо. - Прям совсем...

Он наклонился, крякнул, взял крепко Ниловну за жидкий пучок, пацаненка ее - за вихры, отодрал от сапог и сел на пороге, тяжко сбросив мешок на землю.

Ниловна взвизгнула по-щенячьи и опять набросилась на сапог, жадно играя вверх-вниз, вверх-вниз языком по толстому голенищу.

Пацаненок засмотрелся на мать. Солдат, шутя, сунул в рот ему темный шершавый палец, нажал на язык. Потекла слюна. Мальчонка дернулся от испуга.

- Можешь... - тихо сказал солдат.

А Ниловна, глухо взвыв, подхватила юбку и села пиздой на облизанный ей, блестящий теперь сапог.

Она почти сразу задергалась, закричала истошно, кончая.

Солдат поднял на руки голого пацаненка, опростал свой член, уж стоймя стоявший, плюнул в ладонь...

Задница у парнишки тощенькой ему показалась. Но делать нечего: он крепко взял онемевшего пацаненка за ноги и насадил его с хряпом на жезл любви. Мальчишечка заорал благим матом.

- Че ты орешь, охальник?! - набросилась на него Ниловна, оправляя юбку. - Радость-то, радость какая!..

- Не оправляй, - попросил солдат. - Мне на твою пиздищу смотреть охота...

Ниловна готовно закинула юбку на голову, подрочивала себя пальцем, егозила в жиденькой сивой своей волосне.

Мальчонка ритмично всхлипывал, - и задницей тоже.

Солдат быстро, однако, кончил. Ниловна метнулась облизывать с члена кровь и дерьмо, и сперму.

Солдат блаженно откинулся на мешок, пилотка сползла ему на глаза и на нос.

- Так его, так его... - бормотал, как пьяный. Наконец, тяжко, с кряком, поднявшись, он шагнул через Ниловну и пацаненка к столу.

Взял луковицу, хрустнул, сплюнул кожуру.

- А Нюська где?

- В город ушла прошлой зимой еще, - отвечала Ниловна, отирая юбкой сынишку. - В дворники нанялась. Вучетича двадцать шесть. В подвале...

...Минна стояла во дворе, безучастная к столпившимся детям, женщинам, старикам. На шее ее висела размочаленная веревка. В серых от пыли волосах торчала солома, все тело, еще плотное, было темно от грязи.

- Толстая, бля!..- сказал старичок с длинной седой бороденкой.

- На наших хлебах - чиво!.. -поддержал его рослый ушастый парень в бурой майке и смачно харкнул пленной в лицо. Мутный плевок пополз с подбородка на грудь ей.

- Сучара! - сухо сказала молодая бабенка в черном и тоже хотела харкнуть, да Ниловна выскочила из избы, юркая, деловая:

- Никшни! Наше добро! В хлев ее теперича, корову немецкую... - и огрела Минну ремнем по голове.

Та, вскрикнув, шатнулась.

- Иди-иди, мандавошка эсэсовская! - подтолкнула ее Ниловна к хлеву. - Ишь...

- Ты хучь деньги бери за ее поебон-то! - крикнул старичок с седою длинною бороденкой.

- И то! - поддержало его сразу несколько голосов.

- Неча! Не ваше добро - не вам и дарено! - Ниловна пхнула немку в загон и забила щеколдою дверь снаружи. - Вон пошли! Вечером приходите уж, выпьем с победителем вместе...

Односельчане, недовольно бурча, повалили к калитке.

Ушастый парень чуть задержался, достал из промасленных широких штанов мятые три бумажки:

- Ниловна! Дай хоть всунуть-то ей разок...

- Она те че, параститутка, че ль? Она ж домашняя теперича животина!

Ниловна замахала, было, руками, потом взяла парня за член через штаны и сказала проникновенно, с понятной лишь обоим им укоризной:

- Тебе еще додрочиться до бабы надо, Степка!

- Тебя ж ебал!.. - уныло вякнул ушастый.

- Мало ль! Война была. А теперича неча, неча! Женись-ка уж лучше вот...

- Солдат твой нешто получше будет?

- Ах ты, аспид такой! Да как эт тебе с ним и равняться-то?! - взвизгнула Ниловна и ошпарила парню ладонью щеку.

- Ну ты, тетка, полегче! - огрызнулся тот. Плюнул Ниловне на босые ноги и прочь вразвалочку пошагал.

...Ночью дверь в хлеву рванули с петель. Влез человек в подштанниках, судорожно схватился за притолоку. Минна вся задрожала, дыханье ее почти пресеклось.

- По-чему не стоишь-шь? - медленно произнес вошедший. Икнул. - В стойло!

Минна чутьем поняла, вскочила с соломы и метнулась в стойло. Там замерла, дрожа мелко.

- Хуя! - сказал человек. И, скользя и цепляясь за бревна стен, стал пробираться к ней.

Уже отлично знакомый сивушный запах обдал Минну.

- «Зарежет!» - решила она. И ей вдруг стало все едино на этом свете.

- Давай! - сказал человек и ткнул пальцы в ее обвисший живот.

Мочевой пузырь предал Минну.

- Ого! - сказал человек и споро подставил под нее обе ладони:

- Давай!

Он грудью насел на Минну. Теснил ее и теребил губами ей ухо. Потом нетерпеливо куснул:

- Давай!

Минна поднатужилась. Она вздрогнула всем телом, крякнула, как мужик, и вдруг почувствовала, как из нее выходит что-то длинное и колючее.

- Дава-ай! - человек заорал в восторге. Кажется, хмель у него прошел вовсе: человек твердо стоял теперь на ногах. Обе ладони его были у Минны под ягодицами и нетерпеливо подталкивали ее.

- Давай-давай, курьва фашистская! - покрикивал человек, и Минна, обезумев, от натуги, выбросила вдруг залп жиденького дерьма.

- У-ух! - рявкнул человек, враз опять захмелев.

Шатаясь, он поднес ладони к своему лицу, вгляделся и зычно вдруг отхлебнул.

Он застонал глухо, почти ласково и потянул ладони к Минненному лицу. Та несмело лизнула.

- Ну ты! Давай по-хорошему! - прикрикнул человек почти обиженно. И Минна тоже стала хлебать, давясь.

Потом человек всовывал поочередно все пальцы в Миннин маленький рот, недоверчиво проверяя, проглотила ли угощенье.  Разохотился на ее язык и подставил ладони, подмышки, шею. Минна лизала, постанывая, жадно дыша запахом уже так хорошо ей знакомого тела.

- Давай!.. - млея, лепетнул он. И Минна, чутьем каким-то поняв, упала на колени в прохладную жижу и, взяв в руки свои большие, еще тугие груди, обложила ими полунабрякший член.

Человек икнул, качнулся и пустил струю. Но сразу обессилел, обмяк, повалился в жижу рядом с Минной и тотчас же захрапел.

Минна подумала, что теперь тоже может уснуть, наверно...

Утро влезло в загон жаркое, позднее. Рассыпалось теплыми светлыми полосами по стенам, по полу, по голому человеку, скукоженному среди дерьма, и по Минне, спавшей возле, похожей на пегий какой-то холм.

Щелястая дверка скрипнула, приоткрылась. В щель заглянули два синих глаза. Потом дверь скрипнула решительнее, звучней. На пол и стену упал желтоватый широкий свет, а следом проник мальчишка.

Тощий и белобрысый, весь в мать, пацан застыл на пороге. Казалось, он весь превратился в большие синие неморгающие глаза. Затем рука его потянулась к трусам, исчезла в них, нащупала тоненькую, еще вялую пипку. Белесые трусы сползли вниз. Пипка спряталась в кулаке. Кулак у мальчишки был неожиданно крупный, грубый, - кулак почти взрослого уже мужика.

Но отчего-то кулак вдруг разжался. Весь взъерошенный, напряженный, паренек сделал шаг, и другой, и третий, - к лежавшим...

Минна открыла глаза и тотчас прикрыла их, притворившись спящей. Она даже стала глубже, внушительнее дышать.

Мальчишка оглядел ее жадно. Потом взгляд его задержался на человеке. Пацан оторопело замер. Затем судорожно вздохнул и сделал два шага к лежавшему человеку.

Постоял, вглядываясь внимательно, точно стараясь всего запомнить.

Вдруг наклонился, встал на колени в жижу. Затем, помедлив, он зачерпнул полные ладони жижи. Помедлил еще с минуту и выплеснул всю ее на лицо храпевшего человека.

Минна замерла. Однако спавший лишь зычно всхрапнул, зачмокал и перевалился на другой бок.

Мальчик встал, приблизился теперь к Минне...

...Он долго, дотошно и очарованно копошился в ней языком, пальцами и еще не очень крепеньким членом. Минне было щекотно, забавно, она боялась засмеяться и все притворялась спящей, стараясь мерно дышать.

Наконец, пацанчик где-то на ее бедре дернулся, застонал. Минна даже мокроты не ощутила. Или ее еще не могло и быть?

Мальчишка замер и лежал несколько секунд неподвижно, рядом. Затем встрепенулся, вскочил и выбежал из хлевушки, не заботясь уже о шуме.

Поднявшись лишь поздним утром, измученная похмельем, Ниловна обнаружила, что ее Иван навроде как с немкой спал. Правда, не знала баба, было ль у тех между собой чего: больно надрался вчера Иван...

- У-у, гадючка!.. - прошипела на всякий случай Ниловна и пнула Минну босой ногой в голый бесстыжий бок.

Минна задрожала, залопотала какие-то извиненья.

- У-у, стерва фашистская!.. - сказала Ниловна и, подумав, схватила Минну за волосы. Та взвизгнула, но тихо, придавленно: боялась спавшего разбудить. Так, во всяком случае, решила Ниловна.

Она покрепче намотала Миннины космы на свои корявые страшные пальцы и поволокла ее из хлевушки.

На дворе уже мялось штук семь подростков и стариков и ушастый Степка.

- Дай поебать немчуру! - выступил он решительно вдруг вперед.

- Неча! - заорала Ниловна. - Баба она - баба и есть; пизда одна.

- Почему эт одна пизда-то? - возмутилось сразу несколько голосов.

Ниловна не сразу сообразила. А поняв, харкнула Степке в рожу и завизжала на все село слова дикие, не всеми и слышанные в этакой глухомани.

Мужики поняли, что опять обломилось, и, ругаясь и  посмеиваясь, повалили прочь.

- Да ты хучь подожги ее! Хучь посмотрим, как фриц горит! - вякнул вдруг самый дряхлый, полуслепой дедок, остановившись уже в калитке.

Ниловна открыла рот, чтобы обматерить его. Но вдруг рот закрыла и призадумалась.

- Это... Степан, - сказала она затем, еще в некотором раздумье. - Карасину, что ли, поддать, чтобы не очень мучалась-то...

- Карасин-то нынче кусается, ты чего! - закряхтел дедок. - И смотреть тогда будет не на что, неантересно...

- Дай ее поебать, а потом я тебе карасину канистру целую  принесу! - помотал головой Степан и решительно шагнул к истомленной неизвестностью Минне.

И целый, пожалуй, час все смотрели, как Степка фашистку во все дыры дерет, комментировали. Дедок все рвался направить Степкин молодой непослушно торчавший хуй. Дедка оттаскивали, ругались.

Степка кончил седьмой уж раз. Ниловна вдруг покраснела густо:

- Меня бы так! Сволочь, отнекивался, увертывался, гаденыш... Неча! Ташши теперь  карасин, подлец!

Степка нехотя, не застегнув мотню (все еще надеясь в душе закинуть еще фашистке), приволок канистру.

Ниловна открыла ее, налила в руки немножечко керосину, плеснула на патлы Минны. Та отшатнулась, затрепетала и вдруг закричала горестно и протяжно.

Степка, сморщившись, как от боли, метнул на нее окурок.

С воплем Минна помчалась к пруду. Перепрыгнула, пылая, плетень и рванула вдруг через почту. Почта тотчас же загорелась.

Минна добежала до пруда, ухнула в него и поплыла к дальней заводи в камышах. Башка была у нее теперь лысая, только пегий хохол недотлевших волос залеплял глаза.

С тех пор Минну никто не видел. Говорили: ушла в леса. А вот Ниловну за невольный поджог почты через сутки арестовали и дали десять лет, - общих, правда, работ.

Вскоре и Иван подался куда-то в Сибирь, - от греха подальше...

 

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

...Нюська стала уж засыпать и больше не прислушивалась к ритмичным влажным шлепкам на соседних нарах. Там ефрейтор Анисимов харил Наталью, вздев ее ноги выше своей головы. И по тому, как высоко он вздел ее длинные ноги, было ясно, что ефрейтор ебет Наталью в жопу.

Нюську тоже сегодня ебали в жопу караульный солдатик и еще какой-то зэка из фрицев, которому вертухай отвел ее уже после своего удовольствия. Хуй у фрица был толстый, коротенький и в веснушках. Фриц был рыжий. Нюська стонала, когда он рвал ей задницу «на немецкий крест». Наш солдатик, глядя, снова распетушился и заставил  Нюську сосать себе. Нюська мычала от боли в жопе и упускала член изо рта. Вохровец матюкался, обзывал ее «предательницей», бил хуем по щекам и вновь заставлял брать в рот. А немец работал, как заведенный.

- Че ж вы меня, гражданин начальник, фрицам даете? - спросила Нюська уж  после, когда солдат отводил ее в женский барак. - Позавчера пятеро их чуть не разорвали всю, и вот теперь... Хули воевали-то мы тогда?

- Заткнись, шпиенка, мать твою! - прикрикнул солдат и небольно пхнул Нюську прикладом в спину.

Она, впрочем, знала и так: немцы рукастые все, чинят солдатам обувку, ладят ножики, зажигалки, а те расплачиваются «мохнатой рюмкой» - зэчками из соседнего отделения.

- А кабы фриц нас побил, он и ебать бы тебя не стал! - вдруг сказал солдат, почувствовав, видно, род какой-то вины, сомненья. - В расход бы тогда тебя - и всех делов. А шкура на сумочки бы пошла...

Ночью солдаты опять приперлись, но Нюську не стали трогать. Драли ее соседок, дав им хлебнуть спиртянки, «чтоб страсть была».

Но страсть и без того обычно была у баб: маялись без мужиков иные шестой уж годик. Наталья вон сразу предложила Нюське стать ее «ковырялкой». Нюська не  поняла сначала, но Наталья все объяснила ей. Нюська попробовала: вроде бы ничего. Так и пошло у них, поехало...

Наталья - образованная, сидит за то, что Сталина Обсерионычем в шутку у себя в редакции назвала. А Нюська по жадности своей загремела: участковый на Вучетича к ней ходил и закрывал глаза на то, что она на Белорусский вокзал к эшелонам бегает. Солдаты за услуги давали ей из  пайков. А после войны, уже в июне, расплачивались трофейным разным там барахлом: отрезами, чулками, шляпками. Но один вот, мудак, расплатился коробкой конфет шоколадных. А на коробке - Гитлер и Ева Браун в одном белье. Участковый как увидал, разорался, что фашистская пропаганда, и сдал Нюську в НКВД. Да просто надоела она ему...

Нюська во сне вздохнула, и приснился ей вдруг Иван, еще до войны, как заловил он ее в кустах, мял груди и, волнуясь, живот зачем-то. «Как доктор!» - сказала тогда ему Нюська и рассмеялась лукаво, почти счастливо. Рослый Иван ей нравился. Плохо только, что он с теткой Ниловной спал, у ней «подживался». Вся деревня об этом знала, и хотя Иван был взрослый почти мужик, осуждали его сельчане.

Нюська хмелела от его тяжелых, суровых взглядов, от неумелых прикосновений и корявых - вроде с издевкой - слов. Понимала: Ниловна - так, на время. Еще будет у них с Иваном настоящая большая любовь и семейное тихое счастье. И детки, конечно, будут...

...Иван вошел в барак в тот самый миг, когда Анисимов, кряхтя, спускал Наталье уже не в жопу, - в пизду. Солдат оглядел длинные темные стены и два ряда нар вдоль них. Потом шагнул к ближайшим нарам и решительно сдернул со спавшей темную ветошь.

То была девочка лет тринадцати, желтая, узкоглазая. Она споро заработала губками, языком. Иван машинально поддавал, стараясь не углубляться в горло. Он хотел по-быстрому сбросить, не задерживаясь особо: был первый день, как он, вольнонаемный, заступил на дежурство в вохре. Увидев ефрейтора, Иван подумал, что Анисимов ему взъебку даст за то, что тот покинул пост. Но Анисимов, тощий, веселый и белобрысый, лишь подмигнул ему и крикнул, чтобы Иван пообмял партнершу.

Иван ухмыльнулся, пожал плечами. Девчонка сама стала рукою себя тереть, не выпуская хуй его изо рта.

- А в пизду паять ее не моги! - предупредил вдруг Анисимов строго. - Девчонка, целка еще. Начальство спробует - тогда и ты все свое возьмешь...

Иван буркнул: мол, ясное дело. Анисимов кончил, хлопнул его по плечу и бодро вышел.

Ивану страшно вдруг захотелось пробить девчонку, но он боялся нарушить не писанный здесь закон. Отчего-то остро вдруг вспомнил, как он Минну прошиб месяца два назад. Взял ее в плен, раздел, оказалось - старая дева. Смущалась. Иван выпил  чуток, удивляясь, что баба-то вроде справная, а вот поди ж ты, ни одному фрицу и не надобна оказалась! Пробивал он ее в кювете, под грохот возвращавшихся из Берлина наших танков. Танкисты сидели на башнях с цветущими ветками яблонь в руках, на шлемах, у некоторых ветки для смеха в ширинках были. Солдатики   хохотали, свистели, кричали, предлагая помочь. Иван отбрехивался вначале, а потом уже, как он в раж вошел, так ничего и не замечал, не видел. Только искаженное лицо еще толстой Минны, блеск молодой зеленой листвы и ржавую сломанную гранату слева от Минниного лица.

В тот день он показал Минне все, на что был способен. Они как-то и сблизились под конец, и Минна сама выполняла, что он хотел, послушно и аккуратно.

Тогда Иван понял, что из всего барахла, какое успел захватить он из домов окрестных, Минна - самое то, сгодится...

Дорога домой сблизила их еще больше, хотя Минной приходилось расплачиваться везде, так что однажды чуть было не подхватил Иван с ней трипак, но вовремя, копчиком что ли, понял, что очередной смершевец -  заразный уже. Иван обманул его, сказав, что это она, Минна, с «сифоном» и в чахотке. Тот не очень поверил, но приставать не стал, - лишь пристрелить падаль нацистскую пригрозился...

Иван с сожалением поглядел на девчонку, выдернул у нее изо рта свой хуй, шагнул тяжко к соседним нарам. Пхнул сапогом. Тряпки зашевелились, вылезла русая голова, уставилась на него, сонно, испуганно, изумленно. И вдруг лепетнула сизыми искусанными губами:

- Ванюшенька!.. Ванька! Ваня...

- Нюська-а!.. - протянул испуганно, как пацан, Иван, и не сразу про хуй свой вспомнил.

 

Прошла неделя. Каждый свободный вечер Иван ходил к Нюське в барак, приносил всякой снеди и кормил ее, можно сказать, из рук. На расспросы сослуживцев отвечал неохотно: дескать, шмара подходящая; покуда не надоела...

Ему:

- Да ты других хоть спробуй!

Иван, стесняясь, пробовал и других, но все равно возвращался к Нюське. Та тоже стеснялась, что ее при Иване порой ебут. Но он будто не замечал, - ровно как мухи, как вошки какие, для него полюбовнички эти были.

И ни разу Иван не приступил к Нюське с кем-нибудь другим одновременно. Дружки дивились: войну человек прошел, столько всего повидал-послушал, а все как красна девица. Во дурак!..

Анисимов потехи ради донес начальству, что  Нюська - жена Ивана. Того вызвал к себе начальник лагеря, расспросил, потом обматерил по-отечески и наставил, чтобы Иван пусть изредка, но и с другими ебся.

Тот отдал честь и с облегченьем вышел. Но тотчас опять зашел.

- Чего тебе еще? - начальник, решительный, лысый, смотрел, прищурясь.

- Я это... Я попросить вас хотел, товарищ капитан!

- Об чем просьба, герой ебитский?

- Об этой, об Нюське, значит, о Парамоновой... Ее б с общих куда-нибудь перевесть... На кухню, что ли...

- Откормится - отыму! - хохотнул начальник. Но тотчас же построжал привычно. - Знаешь, чему учат нас товарищ Ленин и товарищ Сталин?

Иван вытянулся испуганно и замер, буравя глазами лысую головеночку под собой.

- А учат нас товарищ Ленин и товарищ Сталин беспощадными быть в борьбе! И раз  твоя Нюська оказалась социализму нашему врагом заклятым, то и ебать ее ты можешь не  в порядке любви (какая ж и может быть любовь ко врагу народа?), а только в качестве наказанья. Глумиться над нею почаще надо! Понял?

Иван кивнул почти скорбно:

- Если поссу потом - это как? Можно назвать глумленьем?

- Э, милый ты друг мой сват Иван! Это все от тебя одного зависит! С каким, значит, чувством мочиться станешь. Если с чувством любви по гроб - то это очковтирательство, и номер такой у тебя, конечно же, не  пройдет. А ежели ты с презреньем поссышь на зэчку, - ты молодец! Дело, стало быть, верно у нас смекаешь...

- Как же я презирать  ее буду, когда я это... очень даже ее люблю?

- Вот блядин внук! Всему-то тебя учить еще надо! Кликни-к Анисимова, - он тебя презренью к врагу враз научит.

Однако Анисимов чуть не взвыл от такого тяжкого порученья: Нюська его мало влекла, а тут всего себя на эту мандавошку трать. А личную жизнь куда же?..

С тех пор затаил ефрейтор злобу на Ивана: не может, мудак, над врагом, как следует, надругаться!..

Через неделю Анисимов настучал, что  Иван подтерся страничками из Устава. Проверили у того  Устав, - двух  страниц точно, не досчитались!

Трибунал приговорил Ивана к двадцати пяти годам, -  общих, впрочем, работ...

 

Еще в вагоне, в «столыпине», случилось с Иваном это. Он только заснул, а его за пятку пощекотали. Он открыл глаза. Перед ним отирался какой-то щупленький, весь в наколках. Он именно «отирался»: мялся, гримасничал, шмыгал носом.

- Слышь, политический, сукишь кум? - прошепелявил щуплый.

- Ну, глукаю, - буркнул Иван. - Хуздры, бля, хмаешь?

- Табрибрикаю, хуй кацовый! - пискнул парень обиженно и забился, было, в истерике, но тотчас остановился. Тесно посаженные черные глазки его блеснули нехорошо:

- Тусло стрампуем?

- Хуя ль... Лабар, стрампуем, если не хурисосишь... Только чур, не брампурить!

- Кто ж и брампурит-то? Все в ходяке, сопарь!

Иван подвинулся:

- Пиздрюкай, пысук! Бакуй!

Щуплый тотчас сел подле Ивана. Колода карт выпала из рукава его черного зэковского бушлата.

- Бакую? - спросил он с насмешкой и надеждой одновременно.

- Бакуй, шмаряга! - Иван равнодушно прикрыл глаза. Они слипались, Иван почти не смотрел на карты.

- «Бля, и чего ввязался?» - подумал Иван. Он и карты кидал с какою-то неохотой...

Щуплый горячился, поглядывал на Ивана хитро, зло. Карты так и мелькали в его быстрых и хватких пальцах.

- Бобу хнакаю? - спросил щупленький почти торжественно.

- Поебкай, труг, - ответил Иван машинально. И тут столб леденящего ужаса прошиб его. - Труг, сабай!.. - сказал он едва и слышно.

Щуплый снял. Лицо его просияло:

- Тамбунькаю? - спросил он и весь вдруг затрясся. - На фуфло флякуем?

- На какие пуздры? - спросил Иван почти обреченно.

- А на какие ляжет, - прищурился щуплый.

- Тогда каздры, - лишь сронил непослушными уж губами Ваня.

- Трудры, - машинально ответил щуплый и поднес колоду Ивану. Тот снял. Щуплый глянул и взвыл:

- По новой!

- Какой по новой? - возмутился Иван. - На фуфло ж фляковали! Легли каздры.

Глазки щуплого забегали. Но на соседних полках разом проснулись:

- Каюм сухар? - спросило сразу несколько сиплых со сна голосов.

- Каюм, каюм, - сказал, посмеиваясь, Иван.

Щуплый вскочил:

- Ребята, братва, товарищи дорогие! Он меня же ж и обставил, гнида красная! Я ж ваш от плоти, ворюга ж я!

- Был ворюга - стал пидарюга! - авторитетно прошамкал от окна пожилой и беззубый вор.

- Я ж по твоей бакульке кнацал его, Бурундук! - завизжал, точно заяц, щуплый.

- А мне по хуй! Продул - подставляй дупло. Хули, без пидара третьи уж сутки пилим... - сказал Бурундук.

Как опытный уголовник-рецидивист он знал, что братва не может долго без развлечений. Он еще не слышал, что это называется «стресс от пребывания взаперти», но чувствовал это остро, как талантливый диагност.

Щуплый всхлипнул, оперся о столик.

Иван легонько пнул его в копчик:

- Фату-то сама сыми, деушка!

- Как назовем? - метнули уж сверху. Но Иван не откликнулся, а дал еще пенделя щуплому. Тот нехотя приспустил штаны.

- Слякоть или сушняк? - спросил Иван у Бурундука.

Тот равнодушно пожал плечами:

- Раз выступал не по делу, давай сушняк.

Иван не спеша размял свой член. Потом ловко всадил, как пику, не смочив щупленькому очка. Тот взвизгнул на весь вагон.

- Кончай бузить, бляди! - рявкнул из коридора караульный, но с интересом приник к решетке. Иван споро лупил, крутанув туда-сюда задницей: разрабатывал фуфло щупленькому.

Мужики внимательно и почти без слов следили. Шуплый взвизгивал, потом вдруг притих.

- Чего молчишь-то? -  бодро, однако с натугой спросил Иван. - Стихи почитала б уж!

- Как-кие? - выдохнул щуплый.

- Ясно, какие, - проскрежетал Иван напряженно. - Пушкина. «Товарищ, верь!..» помнишь?

- Не-а... ух!

- Двоечница! - с великим презреньем сронил Иван. - Повторяй за мной: «Пока свободою горим...»

Но слов «Напишут наши имена!» Иван подсказать уж не смог. С вскриком, дрогнув всем телом, он бурно кончил.

Придя в себя, Иван вертанул щуплого на себя, провел еще сизым, мокрым по дрожавшим его губам.

Щуплый сглотнул, горько сморщился.

- Некрасивенький какой!.. - покачал головой Иван и вдруг усмехнулся. - А кликуху метнем в честь победы нашей. Назовем его этак: Минночкой...

- «И снова пишу я вам, дорогая моя вы Нюся, из мест заключения, а именно с лесоповала Мохнатый Сбруй в Тюменской, кажется, области. Здесь не очень природа нас балует: зимою морозы под пятьдесят градусов, а летом одна мошкара. Валим мы лес-тайгу, ладим плоты и спускаем их вниз по реке, имени которой нам не называют, потому что считается, что это объект секретный, или как еще говорят, стратегический. Ебаться практически не с кем здесь: кругом одни мужики. Так что приходится пользовать пидарка по кликухе Минна, в честь одной пленной фашистской коровы названного. В вашу честь я его назвать, конечно, не согласился бы ни за что. Потому что из этой грязи и болот вы мне восьмой уж год кажетесь звездой пресветлой, зоренькой ясною, а пизда у вас, ровно солнышко, - всю-то душу насквозь прожигает мне! А фуфло - оно ведь и есть фуфло. В пизде и скользит побойчее, и вообще ребеночка можно только через пизду-т в бабочку заронить. А мне  последнее время ребеночка страсть охота! И вообще тоскую я нынче по жизни честной, простой, хорошей, чтобы без оперов, вертухаев и пидаров, а чтобы всем колхозом мы жили дружно. Вы, конечно, скажете, что я к жизни в одном мужеском коллективе уже привычный: на фронте четыре года, и вот теперь... Но все ведь мы люди, так что  пизды вашей мне хоть понюхать, а так охота, что прям хоть кричи навзрыд, и я все дрочу, дрочу, будто я ненормальный, а пидарка Минну, как поебу, всегда в вашу честь почти до смерти и нашлепаю. И самое интересное: это обоим нам в общем нравится, особенно же ему. А я душой остаюсь все одно только при вас, дорогая моя вы Нюся! Наверно, вас тоже ебут злые всякие вертухаи, но вы плюйте на них, не обращайте внимания и хоть думайте обо мне почаще, вспоминайте, как это у нас с вами еще до войны случилось, и как вы потом слизнули вашу кровь у меня с конца, а я удивился, и тогда вы рассказали мне по секрету, что председателю с тринадцати лет сосете,  за лишние трудодни, а также Пашке Рябому с недавних пор, - думали вы, что замуж возьмет он вас, и к тому ж он был пасечник и всегда хуй колхозным краденым медом мазал, подкулачник и сволочь он! А в пизду свою до меня никого не впустили вы! А я вот ничего в жизни своей не украл, только шкатулку одной баронессы из Померании с брильянтовым ожерельем (баронессу я придушил), но шкатулку я в тот же день продул в карты сержанту Дронову из 132-й дивизии. А еще я украл мумию из музея города Альтштадт и жил с нею три целых  дня, но танкисты наши у меня ее отобрали под видом отправки в Москву, а сами с ней жили месяц. А что я немок и чешек перееб и  перестрелял -  так на то же она и война, паскуда! И три замка спалил в Судетах, - ну так они же все там против трудового народа были, и все фашисты. А что в Берлине я паренька одного выебал, а  потом убил - так он же из гитлерюгенда был, наверно. А колхозного добра я никогда не крал и скорее бы сдох, чем позволил себе такое! Я только сапоги яловые у старшины Федонина скоммуниздил, - но их у него итак тринадцать пар уж было! И все это потому, что мне хотелось явиться к вам во всей красе. - не в кирзачах, а в яловочках. А в кирзачах-то не пофасонишь: в них только пахать сподручно, и еще не люблю я их, потому что на спор все тот же Дронов проеб меня своим кирзачом, да еще мое же дерьмо заставил с него лизать, будто я пленный фашист какой-то. Но я пьяный был тогда в жопу и ничего почти что теперь не помню и вам подробностей рассказать, наверно, уж не смогу...»

Иван вздохнул и открыл глаза. Устал он сочинять письмо Нюсе. Да и сколько их сочинил в душе! И теперь все больше жгло его чувство бессмысленности этого придуманного им забытья. Да и хотел ли он уже Нюсю? Он и сам бы не мог ответить. Грубый лагерный быт давно уже приучил его к другому...

Иван свистнул, и «Минна», жавшаяся в углу возле огромной ржавой параши, бросился со всех ног к нему. На подступах к нарам Ивана он чуть сбавил ход и почтительно пригнулся, вжал голову в узкие плечи.

Иван скосил один глаз. «Минна» осторожно приспустил штаны Ивану и занялся привычным обоим делом. Но на этот раз душой Иван  наслажденью не отдавался. Он с тревогою думал, что Бурундук опять занемог и что может на этот раз сыграть в могилу. И значит, не миновать разборки между ним, Иваном (Воякой, согласно блатной кликухе) и Дрыном - верзилой-медвежатником, сметливым и беспощадным. Дрын прибыл в лагерь всего три года тому назад и сразу развыступался, что Вояка вовсе и не блатной, а политический и что сильно много воли и власти дал ему Бурундук.

И чем больше слабел Бурундук, тем злее и резче выступал непримиримый Дрын.

Правда, Иван надеялся на поддержку братвы и боялся лишь одного: что может открыться недолгая служба его в вохре. А это если не верная смерть, то «опустят» его уж точно.

- Полегче! - сронил он «Минне». Тот покусывать перестал, только ласкал языком, губами, порой заглатывая глубоко, потом опять выпуская и обдувая со всех сторон. С душой работал.

Иван вяло подумал, как скоро тот вошел во вкус, - а ведь был просто мужик, как и все, наверно...

- «Коли меня «опустят», и я таким же заделаюсь, может быть...» - кольнуло вдруг остро. Но тотчас волна подступившего наслаждения захлестнула его. «Минна» закашлялся от обилья спермы.

- Пшла! - прохрипел Иван. И снова мысль о том, что может вместе с «Минной» возле параши сесть, обдала его ледяною дрожью. Это становилось уже кошмаром: ночью вчера снилось опять, и ярко...

- Вояка! Канай до мна! Дуба даю, труг... - прохрипел Бурундук от печки. - И ты, Дрын, канай сюда. Я вас блякудрить буду.

Иван поднялся. Не спеша подошел и Дрын. Бурундук выставил из горы тряпья синеватое, остренькое теперь лицо. Голый шишкастый череп, нос почти залез на подбородок, когда-то волевой и крепкий.

- «Сгас человек!» - подумал Иван с тоскою.

Ввалившиеся глазки Бурундука бегали и необычно ярко блестели. В них то ли слеза стояла, то ли плясали огни другого уж света.

- Вот что, ребята: кончаюсь я! Живите без меня вы дружно. Старшим оставляю я по себе Вояку. Ты, Дрын, будешь ступарить с ним в камянке. И не смей на него хазать цуцку, Дрын! Поклянись страшною туковкою, что не станешь хазать на Вояку цуцку и будешь всегда ему труг и струмильщик! На фуфло клянитесь оба, блядины дети!

И зашелся, затрясся в кашле.

- Клянусь на фуфло страшною туковкой, что не стану хазать цуцку на Дрына, а буду ему труг и струмильщик клюксовый, как ты, Бурундук, велел, - сказал Иван сурово и положил левую руку себе на задницу.

- Теперь ты поклянись! - прохрипел сквозь кашель Бурундук, страшно косясь на Дрына.

Тот усмехнулся криво, но тоже положил левую руку себе на правую ягодицу и слово в слово повторил клятву Вояки.

- Обнимитесь и поцелуйтесь, труги! - торжественно прошептал Бурундук.

Дрын с Иваном нехотя обнялись и коснулись губами щеки друг друга.

- Прежде, - сказал мечтательно Бурундук, - еще до колхозов этих, вы и пососать друг другу должны бы были! Но нынче понятия старые изменились: за это дело срок дополнительный могут метнуть красные суки. Ну да ничего! Вы морским узлом клятву теперь завяжите!

Тут же явился «Минна», упал на колени и распахнул рот пошире. Иван и Дрын обнялись и погрузили туда свои члены. Почти сразу Иван, как и положено, стал мочиться, однако Дрын все медлил.

- Кацуешь, трубник? - шепнул с усмешечкою Иван.

- Не хочу пока: поссал недавно, - мрачно отрезал Дрын.

- Завязались, труги срибурные? - прошептал Бурундук совсем уже тихо и вдруг беспомощно булькнул, выкатил дико глаза и содрогнулся весь.  Черный язык вывалился натружу.

Бурундук перестал хрипеть..

Весь барак повскакал с нар, урки сгрудились вокруг опочившего.

- Дал дуба наш отец и пахан, наш уркаганский струмило-брызг! - сказал Иван медленно, веско, обводя тяжким взглядом склоненные неподдельно скорбные лица. - Велел он, чтобы я был ему заменой, а мне первым тубоном, струмилой и тругом - Дрын.

- Пахан жгутиком накрылся - пахан бобриком помчался! - нестройно в ответ прогудел барак воровскую прощанье-клятву.

 - Ты, Минна, обмоешь языком все тело струмилы-брызга. Потом позовем вертухаев, дадим им Минну на трое суток за водку. Запьем наше горе, братаны сумбатые! - заключил Иван мрачно-оптимистично и тряхнул рукой решительно, как на митинге.

- Бупсишь, правило? - спросил с неприятной усмешечкой Дрын.

- Да ебу я тя, блядь, и в рот, и в жопу! Понял? - вдруг решительно и как-то равнодушно сронил Иван.

- Ах ты, гарабук супастый! - зашелся от оскорбленья Дрын. - Порушим басара, труги!

Дрын схватил табуретку - единственную в бараке - и маханул-вертанул ею над своей головой, как палицею.

Иван, ни слова не говоря, прижал колено к груди и резко разогнул вдруг ногу. Он точно заехал Дрыну пониже пуза. Тот взвизгнул, выронил табуретку и, согнувшись, проковылял шагов пять. Потом медленно стал выпрямляться, но Иван огрел его табуреткой по шее и саданул ногой сразу в копчик. Дрын, взвыв, повалился на нары рядом с трупом Бурундука.

- Похоже, блядь,- отплевываясь, сказал Иван, - что струмилу-брызга двое теперь обмоют!..

Услыхав такое, Дрын из последних сил отодрался от нар, огляделся мутно вокруг. Потом схватил «Минну» за ноги и метнул его в лицо Ивану. Тот едва успел отшатнуться.

Весь белый, он заорал с надрывом, испугавшим его самого:

- Опустить меня норовишь, побрусок?!

Иван схватил табуретку. Ясно было, что Дрына изгвоздают ею сейчас, - и возможно, вместе с трупом Бурундука.

Барак глухо завыл, предвкушая такое страшное развлеченье.

Вдруг снаружи раздался топот многих сапог, дверь отлетела, и в клубах морозного пара в барак ввалилось сразу пятеро вертухаев.

- На плацугу, блядюги! - заорал меднорожий сержант, поводя вокруг дулом «калашникова». - Трипарка из Москвы счас прихундокала! Товарищ Сталин, царапул наш ненаглядный, единственный, позавчера у себя на даче в Кунцеве врезал, блядюги, дуба...

И всхлипнул, враз осознав всю беспросветную тяжесть собственных этих слов.

 

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

Сначала в золоченые кованые ворота дачи влетел джип охраны. Потом появился серенький БМВ Шуры, затем черный шестисотый мерс с Иваном Ивановичем и Анисьей Павловной. Потом явился еще один джип с охраной и дальше потянулась длинная вереница мерсов и более скромных  вольво и «чаек».

У крыльца Анисья Павловна тяжко вылезла из машины и. поддержанная двумя охранниками, в черном платке поковыляла к Шурику. Тот стоял уже на крыльце с деланною улыбкой.

- Шурочка, милый! Чего ж теперь - ей итак девяносто уж стукануло, уже под себя ходила... И то сказать: пожила на славу, такого вот сына-соколика воспитала!.. Да и все-то мы будем там!.. - заключила, как озарилась внезапною мыслью, Анисья и вдруг зашлась в реве, истошном, утробном, простом.

- Не надо так, теть Нюся! - тихо сказал Шурик. - Министр ведь тут... - И вдруг, как всегда в мгновенно подступившем гневе сжал кулаки до хруста. - А ну, спрячь сопли, дурища старая!..

Анисья Павловна испуганно отмахнулась и на ватных ногах поковыляла в беломраморный вестибюль. Иван Иванович, длинный, по-стариковски уже нескладный, торопко последовал за нею, шмыгнув мимо статного Шуры в кашемировом синем пальто. Иван Иванович тоже был в кашемировом пальто, но в черном.

Лакеи в чулках и париках с буклями распахнули высокие стеклянные двери банкетного зала, как бы заиндивевшего от сияния сотен бокалов, от  люстр и ослепительных скатертей. Анисья Павловна и Иван Иванович на правах  самых старых  первыми шагнули к столам. Но тотчас же и застыли перед огромным портретом Ниловны в горностаевом палантине, и  поклонились образу почившей истово, троекратно.

За ними следом в зал вошел министр вместе с Шурой и тоже склонил голову пред портретом усопшей.

Братва рассаживалась, кряхтела, стараясь покуда не выражаться, а молчать насупленно, веско, - горе ведь!

Шурик встал - седеющие виски, строгий костюм, на лице горечь и скорбь. Немного осевшим голосом он зачитал телеграммы соболезнования от президента, от председателей обеих палат. Кто-то пытался захлопать, его одернули.

Выпили за покойницу.

Сразу стало полегче. Через минуту посуда звенела уже бойчее, голоса наливались привычною густотой, и казалось, Ниловна со стены радуется, ласковою улыбкой привечая весь сонм гостей.

Потом поднялся министр. Он говорил о заслугах Шуры перед Россией, о том, что простая колхозница Ниловна вопреки Советской проклятой власти в глухой деревне воспитала чудо-богатыря новой российской экономики.

- Можем! -  сказал в заключенье министр, все больше одушевляясь. - Можем, если хотим, родить и Ньютонов, и Лобаческих, а если отчизна скажет, то и таких вот, как наш дорогой Александр Петрович! Мы, в правительстве, твердо верим, что в XXI веке Россия наконец-то займет отведенное ей историей место среди всех  прочих держав Земли. Порукой тому - светлые лица тех, кто сидят сейчас за этим скромным, но таким гостеприимным столом. Вечная память покойной! Пускай земля будет пухом ей!

- Я тоже хочу сказать! -  полез, было, Иван Иванович.

- Сиди, дурак! - уцепила его за полу Анисья Павловна. - Пей уж лучше...

Иван Иванович покорно осел на место. Через полчаса он уже мотал  на вилку свой галстук и рассказывал квадратному соседу с большими детски-голубыми глазами про жизнь свою с Ниловной.

Браток стянул с себя пестрый галстук, подложил на тарелку Ивану Ивановичу: дескать, че ж, раз нравится старику...

- И вот, сыночек ты мой, пизда у покойницы завсегда была мокрая, и сколько б ее я не еб, кажинный раз первой она кончала!

- Счастливый ты человек, отец! А я блядей как ни пашу, - они все ну льдины прям! Обидно, чисто-конкретно, бля!

- Да кто ж за деньги кончать тебе еще должен? - ревниво спросила Анисья Павловна, наваливаясь на братка накладною грудью с огромной, в сапфирах, брошью. - Любовь и у бляди непокупная!

- Ишь ты! Будто б и ты в блядях побывала, мать! - ухмыльнулся браток лукаво.

- А то нет! Наше поколение все прошло, всего хлебнуло на родимой-то на землице. Это вы на все готовенькое пришли, пиванеры гребаные! А погорбатились бы в колхозе или вон, скажем, в лагере...

- В лагере я срок тоже мотал, три ходки было... - остановил ее хвастовство браток.

- А тя там ебали, че ль?! -  закричала вдруг Анисья Павловна с каверзою, истошно. Седой поджарый министр с любопытством стал прислушиваться к ней с другого конца стола.

- По двадцать пять штук хуев в одне суточки принимала и в рот, и в жопу! - надрывалась уже, навзрыд вопила Анисья Павловна. - А в пизду - и не считано, и не меряно, и не замечали мы! И наших, и фрицев, и урок, и японцев, и кулаков, и даже с собакой ебаться нас заставляли, и днем, и ночью, и в непогоду, и в урожай! Во каки дела-то были! Не вам, пиванерам, чета! Все выдюжили, над  всем превозмогли! Так что цуцку на бабку не хазай, педрило бритый! Хуй у тя еще не стоял, как я на пенсию уже вышла!

- Ну ты и шмакодявишь гузло, бабуля! - тяжко стал подниматься из-за стола, весь багровый, браток.

- Не кшни на бабку, стервец! - заорал вдруг Иван Иванович и хлопнул кулаком по своей тарелке. Брызги ее взлетели, осыпав головы близь сидевших.

- Девок, девок скорей сюда! - закричал, покрывая поднявшийся шум, Шурик.. - Пускай спляшут нам на столах. А потом уж и поебем в охотку! Не дрязгай крикло, Тузан! Старики чудят, потому как жизни не видели, твари...

Министр быстренько расстегнулся и опустил глаза.

- Она меня пидаром - ты понял, в натуре, Шмуглявый?! - пидаром назвала! Да я или жить не буду, или ветошь эту на тряпочки сейчас распущу!

- Во-она! Тряпочки-и?!.. - завизжала Анисья Павловна и вцепилась браточку в харю. Тот взревел так, что зазвенело все. Их бросились разнимать Иван Иванович и трое ребят из охраны.

Браток пытался стрелять. Ему проткнули вилкой живот, дали бутылкой по голове, связали, и, всего в кровянке, положили на рояль немного охолонуться.

Какой-то лакей судорожно стал рвать салфетки ему на бинты. Лакея тотчас увели бить на кухню за то, что  шестерил не по делу, падла.

Явились бляди: визжали, пели, сбрасывали сервизы на пол, мазали партнеров икрой, паштетом. Внесли огромный, весь в розах из крема, торт. В нем тоже сидела блядь, держа в руках  связку разноцветных шаров в виде фаллосов. Фаллосы торжественно колыхались. Мужики прибалдели от этакой красотищи...

Поминки и впрямь удались на славу. Иван пытался сношать на столе Анисью, но скользил и падал в каком-то желе, разлившемся на полу. Упав в восьмой уже раз, он решил больше не подниматься и мирно уснул под золоченым точеным стулом. Министр проник сквозь толпу к Анисье, растыкой оравшей и бившейся на столе среди дичи и розовой ветчины. Хуй у министра, тонкий и острый, как карандаш, торчал из штанов, но сановник оставался привычно вежлив.

- Анисья Павловна! Позвольте мне интервью? -  спросил он тихо, очевидно, вспомнив, что начинал когда-то как журналист.

- Да хучь куды-ы! - кричала истошно Анисья. - Я хоть и старая, а ебаться всегда горазда!

- Вы совершенно правы! Месячные вас больше не отвлекают, и вы можете рассказать мне, как у вас было-то все с собачкой?..

Министр уже споро работал тазом. Но Анисья зашлась в долгом, истошном крике и не могла больше сказать ни слова.

 Иван Иванович под столом тихо мочился в ясном, как детство, сне...

 

 

  С - Copyright  Валерий Бондаренко

 

 

E-mail: info@mail