1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

 
О ПРОЕКТЕ
ПУТЕВОДИТЕЛЬ
ЗОЛОТАЯ ПОЛКА
НАШЕ ТВОРЧЕСТВО
ЛАВ СТОРИЗ
КАЗАРМА И КУБРИК
МЕНТЫ И ЗЕКИ
ШПАНА
САДОМАЗОТРОН
МЕСТА ОБЩЕГО ГЕЙ ПОЛЬЗОВАНИЯ
СМЕхуечки И ПИЗДОхаханьки
НАША ПОЧТА

 

 

Напиши...

Домой...

Что это?

 

КОНСТАНТИН ЕФИМОВ

БЕСКОНЕЧНОЕ ЛЕТО

ГЛ. 1

Глава № 1 2 3 4 5 6 7 8

Главврач хмуро вошёл в изолятор. Небрежно швырнув на койку мою парадку, он приказал мне быстро привести себя в порядок. Почему-то внимательно следил, как я одеваюсь. Брезгливо дёрнув мой ремень, ещё больше помрачнел, сощурился и, глядя мне прямо в лицо, заметил:

— Надо было… — но осёкся, умолк. Отвернувшись, махнул рукой.

— Ладно, пойдём.

В приёмной главврач козырнул, поздоровался за руку с майором и подполковником, ожидающими приёма.

— Сядь там, — кивнул мне на стул в углу.

— Медицина? Каким ветром тебя сюда задуло? — поинтересовался подполковник у майора.

— Да вот, «гаврика» для разговора привёл.

Видя их непонимающие взгляды, коротко добавил:

— Бегунок.

Офицеры смачно залыбились и с интересом воззрились на меня.

— А! Это тот самый? Так я же его знаю, он же отсюда, из штаба. Штабной, мать твою. Смотри-ка, что делается — суки штабные уже сматываться стали! Надо было их по плацу чаще гонять, строевой шаг отрабатывать. Слышь, ты, боец?! Чё — в самоход пошёл?!

— Да нет… тут другое… — майор покрутил пальцем у виска.

— Хлюпики, — флегматично заметил другой военный чин. — Мне строевые с каждым набором жалуются: не армия, а одни хлюпики. Маменькины сынки. Каких-то два часа на плаце — обморок. Чуть рявкнешь на них — в слёзы. Прикинь?!

Из дверей кабинета вынырнул лейтенант, секретарь начпо. В руках он держал какую-то папку. Глянул на присутствующих, коротко кивнул главврачу:

— Вас ожидают.

— Слышь, медицина, может, ты нас пропустишь? Гаврик твой подождёт…

— Извините, товарищ подполковник, — перебил его лейтенант, — но начпо приказал проводить их сразу, как появятся. Проходите.

И открыл дверь кабинета.

Крепко держа меня выше локтя, главврач переступил порог. Козырнул:

— Товарищ полковник, по вашему приказанию…

Полковник поморщился, махнул рукой:

— Ладно, ясно всё. Садитесь.

Майор потянул меня за руку на ближайший стул у двери:

— Садись.

— Нет. Не туда. Сюда, — движением руки полковник указал на стулья у своего стола.

Сели.

— Ну что, майор, давайте, только коротко — что там у вас, по вашей части.

Майор положил на стол какую-то бумагу.

— Это предварительный диагноз. Я, конечно, не специалист в этой области, но если коротко, то…

Полковник слушал, а сам пристально рассматривал меня. Когда майор закончил, начпо открыл папку, лежащую у него на столе, и быстро пробежал глазами по нескольким листкам.

Майор нервно ёрзал на своём стуле.

— Ну, хорошо, — наконец произнёс начпо, отложив папку, — всё вроде бы ясно. А теперь я вас попрошу подождать в приёмной. Мы должны немного побеседовать со старшиной.

— Но… — начал было что-то главврач, но передумал. — Слушаюсь.

Когда он ушёл, полковник достал из пачки сигарету, закурил и пододвинул пачку через стол ко мне:

— Закуривай.

— Я не курю, спасибо.

— М-м? — Он встал и, обойдя свой стол, сел на место майора, напротив меня. — Ну что же…

Пауза на затяжку сигаретой. Его глаза вновь просверлили меня.

— Мне доложили, что ты хотел встретиться со мной. Это так?

Тупые молоточки боли уже давно выбивали свою дробь по вискам. Голос полковника, казалось, доносился откуда-то издалека. «Это так?» Так-так-так… Зачем я здесь? Что от меня хотят?

— Ну? Я тебя слушаю, говори…

Я оглядел кабинет, словно никогда не бывал тут прежде. Это сон или явь? Так хотелось заснуть… Да, накрыться одеялом, с головой, чтобы было темно, и заснуть… Или просто смотреть в темноту. Спрятаться… Чтобы все, весь мир, всё осталось там, за этой темнотой…

Маленькое разумное «я» беспокойно билось где-то далеко внутри, пытаясь достучаться до сознания: «Говори же! Это твой шанс! Говори!..»

Увы. Всё было напрасно.

— Ну хорошо, — полковник стряхнул пепел, — давай по-другому…

Говорил он как-то странно, словно общался с маленьким ребёнком. Стал расспрашивать о родителях, о моей учёбе до армии, о службе в штабе. Как оказалось, полковник был очень наблюдательным человеком и помнил все немногочисленные случаи, когда мы сталкивались с ним по работе.

Столько вопросов сразу… Превозмогая боль, я что-то отвечал ему. Мысли путались и рвались, поэтому я не мог закончить начатую фразу, забывая её начало. Но это теперь не беспокоило меня.

— Что же всё-таки произошло?

Начпо вновь попытался заглянуть мне в глаза, но я больше не мог выдерживать этого взгляда.

— Не знаю… — в голове крутились обрывки разговоров, образов, кошмаров, переплетаясь меж собой.

— В ваш отдел не набирают неуравновешенных людей… Вся эта история с самоволкой… Может, ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую часть?

— Мне всё равно…

— Изменить место службы? Если тебе не нравится в штабе, то можно куда-нибудь и в другое место. Может, тебя отправить в какой-нибудь санаторий, на Балхаш?

Среди той болезненной мешанины звуков, обрывков слов, чьих-то неясных образов, что острыми иглами ворочались в моей голове, что-то вдруг встрепенулось: «Балхаш? Балхаш… Там было что-то важное… Что-то очень нужное… Что-то… Что-то…».

— Не знаю… — наконец сдался я.

— Хм-м… Может, тебе на недельку в отпуск съездить. Домой? Отдохнёшь.

Я молчал.

— Понятно… Ну что же…

— Наверное…— я опять осёкся.

— Да. Слушаю.

— Со мной что-то не так… Наверное, я заболел…

— Ты действительно выглядишь очень неважно, — согласился полковник, — да и говоришь так же… Но всё-таки — что ты хотел?

— Спать…

— Спать?! Хм-м… Ну, хорошо: вижу, ты действительно устал. Сейчас мы тут ещё переговорим с майором, и он отведёт тебя обратно, в санчасть. А там…

Он вновь обошёл стол и сел на своё место. Нажал на кнопку селектора. Вошёл майор.

 

 

Женщина, одетая в белый халат, повернула ключ. С некоторым усилием, распахнув передо мной массивную решётку двери, отступила в сторону. За её спиной тянулся ярко освещённый коридор отделения. Несколько ребят в синей больничной форме — первое, что я увидел. Держась у стеночки, они с любопытством рассматривали меня.

— Ну, иди же, — мягким голосом позвала медсестра, видя, что я застыл на месте. — Иди, не бойся. Всё будет хорошо. Ну, давай.

Я всё ещё медлил.

— Иди же, — она плавно протянула мне руку. — Иди сюда и ничего больше не бойся. Никто тебя не тронет, поверь. Всё уже позади. Ты веришь мне?

— Да, я… Я постараюсь…

В последний раз оглянулся на дверь за моей спиной. За ней были те, кто привёз меня сюда. Глубоко вздохнул и, собравшись духом, словно перед прыжком над бездной, шагнул навстречу…

«Саша, здравствуй.

У меня очень мало времени, чтобы обо всём тебе написать. Но сказать нужно много.

Я упросил Севу передать тебе это письмо, когда ты вновь появишься в Штабе, и взял с него обещание, что он не станет читать его. Думаю, он сделает так, как сказал. Свои обещания он выполняет.

Ещё раз здравствуй — Саша, Сашенька, летнее моё солнце!

Когда ты будешь читать это письмо, я буду далеко-далеко от этого проклятого места… Наверное, ты уже слышал, что здесь произошло. Знаю, у нас слухи разносятся быстро. И то, что до тебя дошло, скорее всего и есть правда. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни, и наказан за это. Так больно и страшно наказан… Но всё-таки мне повезло. Я не могу, не в состоянии объяснить это, до сих пор не могу собраться с мыслями. Прости меня.

Сейчас, когда я пишу тебе, в строевой готовят мои документы, скоро я покину пределы части. Я не хочу и не могу быть тут — ни одной лишней минуты. Господи, Саша, если бы ты знал, как я боюсь этого места… Всё во мне так и кричит: бежать, бежать! Мой бесстрашный лев, я оказался плохим учеником. Я забыл, как ты учил меня бороться с собственным страхом. Сейчас я хочу только одного — забыть. Забыть всё, забыть так, как только смогу. Стереть, выкинуть из памяти навсегда, а иначе… Иначе я просто не выживу с этим дальше.

Саша, я понял многое. И главное — понял, как я виноват перед тобой. Теперь я хочу лишь одного: мне так нужно сейчас знать, что ты простишь и поймёшь меня. Однажды я сказал тебе, что иногда у меня появляется такое чувство, словно беда стоит за дверью. Я думал, что ты просто посмеёшься над моей мнительностью, но ты вдруг воспринял это очень серьёзно и начал учить меня нехитрым упражнениям, чтобы заглушить страх. Ты помнишь это? Я так никогда и не узнаю, почему ты так поступил. Мой бесстрашный лев, — неужели ты тоже чувствовал это? Ты — самое дорогое, что у меня есть, и мне удалось уберечь хотя бы тебя. Я рад, что тебя не было рядом, когда всё произошло. Поэтому мне сейчас плохо, что тебя не было рядом…

Я устал. У меня нет больше сил. Мне необходимо всё забыть… Пусть это лето наконец закончится.

Сашка, я… Прощай, мой родной, храбрый лев.

Твой Косэ».

 

Оторвав взгляд от монитора и откинувшись на спинку кресла, Косэ достал новую сигарету из пачки.

Да, много что изменилось… Теперь он не носил очки, курил и вообще был на много лет старше. Наивный мальчик, в форменном кителе с погонами старшего сержанта, давно демобилизовался, возвратился домой и с головой окунулся в работу. Он так надеялся, что всё забыл! Но оказался не прав: беда неотступно стояла за дверью.

Однажды, делая очередную уборку в своей квартире, решил наконец-таки разобрать дальний угол своего старого шкафа. В руки попался какой-то узелок, завёрнутый в суконное полотно. Разворачивая, вспомнил. Улыбнулся своей наивной сентиментальности — вот пионерский галстук, который он носил, когда учился в школе. А вот и школьный альбом для рисования, где навеки запечатлелся кривобокий кувшин, размалёванный акварельными красками — и безжалостный «трояк» взыскательной училки. Вот ведь шельма!.. В конце альбома — как и полагается — рисунки «на свободную тему»: подводные лодки, межпланетные корабли и фантастические ракеты, инопланетяне «в шлемах с радиопередатчиками»… Училка рисования никогда бы этого не простила: её возбуждали лишь кувшины, чашки, кринки. А вот и «настоящий камуфляж»: тряпичный шлем тёмно-зелёного цвета, который предназначался для участия в общешкольной «Зарнице». Бог мой! — разве можно забыть, как вся школа исступлённо играла в эту «Зарницу», выслеживая опаснейшего противника в непролазной тайге — а точнее, в зарослях кустов городского парка!.. А вот и свёрток выгоревшего от времени полотна, перевязанного бечёвкой: это бывший киноэкран, по совместительству ширма, с которой начинались все детские до­машние спектакли, представления… на это полотно проецировался также свет лучей фильмоскопа, когда всей семьёй «крутили плёнки» по вечерам, просматривая диафильмы. Ха-ха!.. А вот, кстати, одна из плёночек, чудом уцелевшая. «Пёс Барбос и необычный кросс». Ого!!! Любимый диафильм детства!.. Нет, не самый любимый, — в настоящем кино всё-таки интереснее было. Да-а, так мечтал о собственной кинокамере! Сам снимал бы фильмы, лучше всех, — а потом показывал бы родителям, друзьям… Стоп!.. А это что ещё такое?

Руки невольно дрогнули…

Среди давно забытой одежды, старых галстуков, шарфов и газет — плотно смотанная лента кожаного ремня с большой жёлтой пряжкой. В первую минуту, разматывая странную находку, он даже не понял, что это. Пряжка со звездой потемнела и уже давно потеряла свой лучисто-золотой блеск, но глубокие неровные царапины на её внутренней стороне были видны всё так же чётко — как и в тот первый день, когда он их увидел: «А. Кунсайтес, Алма-Ата, 1989 г.»

Он сел в кресло, машинально наматывая ремень на кисть руки, и беззвучно прошептал: «Саша?.. Сашенька?! О господи!.. Как же я… всё это время… столько лет… Как же я мог?..»

Замёрзший осколок, что многие годы был глубоко спрятан в душе, таял и расплавлялся с каждым словом, переполняя всё его существо, — и наконец, как весенний горный поток, хлынул наружу.

Весь день прошёл как в страшном сне. Пуская дым прямо в стекло монитора, он смотрел сквозь глупые иероглифы букв на белом фоне экрана — куда-то туда, где…

…Всё ещё тёплый ветерок легкомысленно разносил по вокзалу терпкий запах поездов, запах разлук и расставаний, гонял по асфальту перрона первые опавшие листья. По составу пробежал железный грохот — это жалобно лязгнули вагоны, прощаясь с вокзалом, вновь начиная свой долгий путь вечных изгнанников. Проводник нетерпеливо махнул рукой. Мы всё ещё жали друг другу руки, унося с собой последнюю память этих прикосновений.

«Прошу, не забывай меня…»

 

 

Сейчас мне кажется, что события, происходящие тогда, были очень давно, и начинать рассказ о бесконечном лете, по-видимому, нужно словами: «В те давние-давние годы…» Но мне так и не удалось забыть, загладить в памяти эти давние годы. Бесконечное лето, похоже, навсегда останется во мне, как и я в нём, — хочу я этого или нет…

Лето началось прозаически просто: меня и всех ребят нашей группы по техникуму в конце мая «забрили в солдаты». Признаюсь, что тот момент, когда райвоенкомат, в виде своей повестки, призвал меня «исполнить долг перед Родиной», я воспринял с чувством, очень смахивающим на страх перед предстоящей бедой или смертельной опасностью. С той минуты я впал в состояние некой прострации, реагируя на все события как бы со стороны — словно это не со мной происходит. Все истории об армии, что доходили до меня, разумеется, никак не способствовали патриотическим чувствам защиты Родины и исполнению священного долга мужчины. Громкие, патетичные слова преподавателей и работников военкомата о почётной обязанности не вызывали у меня ничего, кроме тихой злобы. В большинстве своём, наше поколение уже не воспринимало службу в армии как что-то «почётное» — это была, скорее, повинность, которую так или иначе придётся выполнить. Проще говоря: либо — служить, либо — в тюрьму. Такая альтернатива наводила на определённые мысли — тюрьма и армия стоят очень близко друг от друга.

Как в тумане мелькнули несколько дней на местном распределителе. Из оцепенения я вышел лишь тогда, когда наш «боевой эшелон» через три дня пути прибыл в Алма-Ату. Радовало уже то обстоятельство, что я не попал в стройбат — а ведь именно туда меня приписали в военкомате. А здесь мне был уготовлен некий гарнизон ТуркВО, располагающийся в столице Казахстана. Ну что ж — крупно повезло, можно сказать…

Мало-помалу, жизнь моя, как река, разливающаяся в сезон дождей, вновь стала обретать свои берега, хотя совсем не те, что прежде. Такова природа разливающихся рек и такова природа человече­ской жизни — ни одна из них не возвращается в прежнее русло. Опять появился новый круг общения: друзья, враги. Выработалась и кое-какая сноровка. Например — «не нарываться» на людей и на работу. «Не нарываться на людей» было сложнее всего, да и работы в армии хватало — особенно такой, которая никому не была нужна. Постепенно часы складывались в дни, дни в недели — и так далее, пока я не поставил перед собой один из тех вопросов, что обычно заставляют кардинально менять свою жизнь. Я не люблю этих вопросов — они лишают покоя, жгут мозги и всегда требуют абсолютного решения. И тогда привычное течение жизни уже не устраивает, начинаешь искать перемен, и не всегда они бывают к лучшему. Звучал этот вопрос так: «Неужели это будет продолжаться все два года, день за днём, одно и то же?»

С другой стороны, стоит только очень захотеть… Ухватившись за первую же попавшуюся возможность изменить что-то, я перевёлся из своего взвода, где учился на радиста, в Штаб округа. Это было неплохо проделано, учитывая то, сколько было желающих. И даже очень неплохо для такого нерешительного мямли как я. Возможно, всё это и подвигло меня на разнообразные интриги с целыми спектаклями масок… Но как бы то ни было, я покинул взвод. Уходил я шумно, лицемерно кривляясь на глазах у сослуживцев и у начальства, «посыпая голову пеплом», всем своим видом показывая: «Видит Бог, как я не хочу этого. Как хочу остаться с вами!.. Но Судьба превратна…» В общем — театр одного актёра, а вместо аплодисментов — завистливые взгляды однокашников. Кстати, об «однокашниках» — не правда ли, что так уместнее называть именно сослуживцев, а не соучеников? Ведь здесь, в армии, мы вместе столько овса съели, что теперь стыдно смотреть в глаза лошадям!..

Начальственный взгляд руководства остановился ещё на двух парнях из учебки, молодых солдатах. Так вместе со мной в Штаб попали Андрей и Славка. Не могу сказать, что они мне очень нравились, но уж тут выбора у меня не было…

Андрея мы прозвали «оглоблей» — он был высокий, худой как жердь, с его лица не сходила вечно заискивающая собачья улыбка. На загорелом лице двумя лужицами талого снега серели глаза. Тёмно-русые волосы непослушно топорщились в разные стороны. Его естественное состояние — вечно голодный и в постоянном поиске что-нибудь «проглотить». Славка же, в отличие от Андрея, был нашим «розовым поросёночком». Маленький, щуплый, с молочно-белой кожей, краснеющей от казахстанского солнца, его волосы выгорели до абсолютной белизны, что делало его лицо каким-то изнеженным, почти девичьим. Синие глаза смотрели язвительно, колко и внимательно: постоянно следили за всем. Да и сам он был полон плавных, гибких и каких-то манерных движений. Однажды Славка показал мне фотографию, где он был запечатлён вместе со своей девушкой. Я долго не мог понять — кто из них кто. Две фигуры, с улыбающимися физиономиями, обе с одинаковыми волосами, сидели, обнявшись, на диване, в каких-то немыслимых одеждах. Славка был очень непрост. В его нудно-тягучем голосе с резиновыми словами запросто могла спрятаться издёвка или подвох. О своих планах и намереньях он предпочитал помалкивать, однако его «укусы» были расчётливы и весьма болезненны. Он быстро соображал и делал почти мгновенные выводы, но, в отличие от Андрея, никогда не высказывал их вслух. Думается, не игнорировал он и такую вещь как подглядывание. Его любимым занятием было «изводить» Андрея на тему еды. Однажды Андрей неосторожно обмолвился, что-де, «когда есть хорошая еда — это праздник, который надо праздновать». После этого Славка каждый раз считал чуть ли не своим долгом поддеть его на тему такого «праздника». Это получалось тонко, остроумно и зло. «Розовый поросёночек» умело маскировался под «белого ангелочка», когда разражалась очередная начальственная буря. Его способность сливаться с окружающим ланд­шафтом, отползая по стеночке в сторонку, и бесила, и восхищала меня.

Но всё это я понял гораздо позже, а пока наша тройка молодых «душков» — избранных — наслаждалась идиллией маленького островка в роскошных после казармы кабинетах Штаба. И наслаждалась… ровно один день. Чувство доверия и безопасности зам­кнутого коллектива мгновенно рухнуло, когда майор Сергей Андреевич Цапенко (в дальнейшем просто Цапа), огласил планы «партии и правительства» относительно нас:

— Тут, в Штабе, останется только один. А остальных сразу после обучения разбросают по точкам во тьму тараканью. Так что старайтесь показать себя!..

При этом он, войдя в образ психолога (по-другому не мог), так зорко и подозрительно всматривался в нас, словно хотел увидеть, чем мы завтракали сегодня. Солдафон до мозга и костей, «Защитник Родины» — именно таким считал себя Цапа. Впрочем, я глубоко сомневался в этом. Вечно серый, в своём завалявшемся мундире, он вполне соответствовал выбранному цвету, хотя, не жалея красок, старался всячески это опровергать. Тем смешнее он выглядел со стороны. Всем своим видом и повадками он напоминал мне полевую мышь, которая никак не может решить: выбежать из своей норки или отсидеться дотемна. Цапа мог глубокомысленно и задумчиво, с чувством вселенской значимости, нести абсолютный вздор о долге и ответственности, часами читать нравоучения, щедро навязывать нам правила и распорядки, считая эти вещи наиважнейшими. Впрочем, сам он никогда не следовал им. Когда что-то не соответствовало его представлениям или не исполнялись какие-то приказания, он обиженно надувал губы, а после этого начинал методично придираться к чему угодно, брызгая ядом на всех, кто попадался под руку. Все эти действия он относил к разряду «психологии воспитания молодёжи».

Разумеется, я про себя похихикивал над его чисто деревенскими приёмами, так как Цапа полагал, что его «психоисследования» для нас, дурачков, незаметны. Впрочем, я ошибся, говоря «для нас»… Первая же «заброшенная удочка» показала — на Андрея со Славкой эти наивные приёмы Цапы, оказывается, действовали безотказно!.. Пример тому — первый же день, когда Цапа решил устро­ить нам «разговор по душам». Происходило это так: сидя в курилке, Цапа сначала долго распространялся о том, какой у них красивый город и какие в Алма-Ате чудесные вечера, а потом спросил — любим ли мы гулять по вечерам? Андрей со Славкой, по-простецки, сразу выразили глубокое согласие, не понимая, что в первый день начальник, при таких вот обстоятельствах, никогда не будет откровенничать с тобой — а значит, в этом «откровении» необходимо искать нечто иное. Поэтому я сказал, что шатания по городу, тем более по вечерам — не моё хобби, а затем скромно поинтересовался:

— Это вы нас про самоволки спрашиваете — будем ли мы по ночам шастать в город?

Цапа скривился, крайне неудовлетворённый таким комментарием, и строго изрёк, глядя на нас взглядом удава:

— Вы должны понять, что работа в Штабе оч-чень ответственна!!! И подбирать человека мы будем такого, на которого можно положиться. Поэтому я буду лично присматриваться к вам троим и раскладывать на полочки, перемещая каждого с одной на другую. В зависимости от ваших поступков и моего мнения. А вы должны знать, что это нормальная, здоровая конкуренция!.. Понятно?!!

— Так точно, товарищ майор!!! — испуганно гаркнули мы хором.

Первый раунд остался за мной… Если и дальше так пойдёт, то все его, Цапины, «полочки», в принципе, для меня ясны. И вот тогда-то, в тот самый момент я почувствовал, что здесь, в Штабе, не так уж и плохо, и что, оказывается, такие «игры» — по мне.

…Пять кабинетов, объединённых общим холлом на первом этаже здания Штаба. Большое помещение под ним, называемое всеми Бункером. Всё это и было тем штабным пространством, в котором нам предстояло прожить бок о бок долгое время.

В нашем рабочем кабинете висел плакат, нарисованный когда-то неизвестным предшественником. На плакате был изображён боец, который сурово тыкал в нас пальцем: «Боец! Не оставляй врагу даже щели!» Цапа очень любил демонстрировать нам это художественное полотно, сопровождая свой «экскурс» длинными нотациями и выдержками из инструкций. Интересно, знал ли он, что на обратной стороне эпического произведения, рукой того же неизвестного мастера был изображён всё тот же боец, но уже согнувшийся и переминающийся с ноги на ногу, с дрожью обхвативший свой пах. Попросту говоря, боец сильно хотел в сортир. Иной раз «обратное» произведение художника получается гораздо более достоверным.

Отдел наш возглавлял полковник, которого мы, впрочем, видели очень редко. Это был среднего возраста мужик с повадками настоящего барина. Он всегда очень широко открывал двери перед собой и неспешной походкой следовал по коридору в направлении своего кабинета. Слегка кивал головой на приветствия других. Иногда он проводил в своём кабинете целый день, и тогда все во­круг старались двигаться бесшумно, говорить вполголоса. Как божество, он появлялся неожиданно и так же непонятно исчезал. Всеми делами отдела, как водится, занимался его заместитель. Майор и капитан были нашими непосредственными начальниками, контролируя каждую мелочь. Но самым главным для нас был, конечно же, сержант. Такая вот была начальственная раскладка. Ещё в нашем отделе работала вольнонаёмная женщина, ефрейтор Бухара — Зинаида Борисовна, наша добрая фея. Бухара появилась из отпуска примерно недели через две после того, как нас троих перевели в Штаб.

С самого первого дня майор Цапа основательно взялся за наше обучение, едва успевая подкидывать всевозможные инструкции, положения, распоряжения. Цапа требовал от нас не только общего знания всех этих бумаг, но и запоминания их наизусть. Всё это он делал в таком жёстком временном графике, что нам не оставалось времени ни поесть, ни, прошу прощения, по малой нужде сбегать. Похоже, Цапу нисколько не заботило то, что мы каждый раз оставались голодными. Редко бывало, что кто-то из нас втихомолку сматывался утром в столовку и набирал чего-нибудь съестного, а потом, вечером, это уничтожалось за несколько секунд. Один раз Андрей попытался сказать об этом майору, на что тот удивлённым взглядом посмотрел на него и нахмурился:

— А кто вам разрешал уходить из отдела?!! Так, если кого-то поймаю — трое суток ареста. Всё! А теперь — работайте, быстро!..

Я задумался. Он что, специально так делал? Почин своей «здоровой» конкуренции внедряет? Что-то вроде естественного отбора — кто из нас выживет? Что ж, посмотрим…

Всё изменилось, когда появилась Бухара. В первый день она знакомилась и присматривалась к нам, а во второй, к концу рабочего дня вдруг поинтересовалась, как обычно интересуются женщины:

— Ребятки, вы не голодные? Я смотрю на время, ужин-то уже закончился в столовой, а вы что — так и не пошли?

Мы виновато переглянулись между собой. Жаловаться никому не хотелось.

— Да мы уже ели, спасибо, — ответили мы, глотая слюнки от воспоминания о припрятанной буханке хлеба.

— Да? А я что-то не заметила, когда вы ходили…

На следующий день, примерно в то же время, она достала из своей сумки пирожки и яблоки.

— Вот перекусите. У меня у самой сын почти такого же возраста, как вы. Уж я-то знаю, что после ужина в солдатской столовой ещё раз перекусить — всегда не лишнее. Берите пирожки, яблочки. Кушайте на здоровье!

Постеснявшись немного для приличия, мы накинулись на угощение. Наверное, мы ели как-то не так, не с той скоростью, потому что Зинаида Борисовна вдруг встала и молча направилась в кабинет майора.

— Сергей Андреич, — начала она прямо с порога. — А скажи-ка мне, дружок, ты что, опять за старое взялся?

Мы замерли… Дверь к Цапе осталась не плотно закрыта.

— Ты это о чём, Зина? — раздался Цапин голос.

— В прошлый раз ты над ребятами издевался, а теперь, я смотрю, опять? Что, покомандовать не кем?

— Зина, что ты волнуешься, ведь они не дети и здесь не дет­ский сад.

— Да, я знаю, что они не дети! Но сам-то ты бегаешь жрать по четыре раза на дню — и это только тут, на работе. Через каждые полчаса заскакиваешь ко мне: «Зин, чайку бы попить!» А с ними что вытворяешь? Ведь в прошлом году мы с тобой уже говорили об этом, вспомни-ка!..

— Зина, успокойся… Ну чего ты так разошлась?

— Я-то успокоюсь… — тут она прикрыла дверь поплотнее, и что она там говорила ещё, было уже не слышно.

Мы сидели тихо, чувствуя себя провинившимися. Было неприятно, что всё так нехорошо получилось.

…Майор появился в нашей комнате весь красный как рак, а за его спиной, являя собой само Правосудие, стояла Бухара.

— Я тут это… Кажется, я немножко выпустил из внимания некоторые моменты. В следующий раз вы напоминайте мне, что надо сделать перекур или пора обедать. Я сейчас позвоню в столовую, и вас там накормят. Так что идите, идите прямо сейчас.

Радости нашей не было предела. Мы рванули в столовую и наконец наелись до отвала.

С этого дня командное рвение нашего Цапы вдруг как-то резко пошло на убыль. Впрочем, стоять над нами с палкой и не требовалось, мы и так прилагали все усилия, чтоб освоить все знания и навыки работы.

С появлением Зинаиды Борисовны климат в отделе существенно потеплел, и мы были бесконечно благодарны ей за это. Бухара нас тоже от души любила, но правда, «фея» наша не всегда бывала только доброй и мягкой. Помнится, если кто-то в чём-то умудрялся провиниться или сознательно делал что-то не так — и такое бывало — взгляд Бухары становился сухим и колким, речь деловой, а в голосе появлялись жёсткие ледяные нотки. И ещё — «дружок». Когда она кого-то из нас вдруг называла «дружок», то это означало лишь одно: берегись, сейчас последует разгром. Но всё-таки мы — и я, и Славка с Андреем твёрдо знали одно: Бухара никогда не выдаст, не «настучит», то есть никогда исподтишка не донесёт на нас нашему начальству. Ну, а уж если ты действительно в чём-то виноват и попался к ней «на крючок» — вот тогда держись!.. «Отбреет» не хуже Цапы. Но впрочем, мы все любили Бухару, и она всегда старалась ответить нам тем же.

Когда я более-менее освоился в Штабе, то по-приятельски сошёлся со своим сержантом, Севой. С ним было приятно поболтать на разные умные темы, что мы и делали вечерами. Андрей и Славка просто дохли от скуки, слушая нас — но своего мнения на этот счёт не высказывали, потому что оба побаивались Севу. Невысокий, темноволосый, достаточно уже отъевшийся, наш сержант был «оборзевшим дохляком» — самое, по-моему, подходящее выражение для него. На этом лице, казалось, застыло вечное выражение паиньки — глаза смотрели на мир как-то подслеповато, особенно сквозь стёкла очков. Но это впечатление было обманчивым. И вообще, Сева — а точнее, сержант Калмыков — целиком был соткан из обманчивых впечатлений. Головоломки и пространные разговоры на абстрактные темы «о высоких материях» были для него свое­образной ширмой. Мне, однако, нравились наши разговоры на предмет «небесной механики», принципах поведения человека — эти словесные дуэли могли длиться часами. Подслеповатый взгляд Севы умел замечать очень многое. А изворотливый и яркий ум хорошо анализировал замеченное. Да и паинькой Сева Калмыков никогда не был. Определённая вседозволенность, которую дала ему армия, сделав штабным сержантом, очень устраивала его. Своими погонами Сева страшно гордился и не упускал случая напомнить это окружающим лишний раз — мол, пусть не забывают, с кем имеют дело! Поначалу он усиленно строжился над нами, особенно над Андреем. Большой спорщик и не любитель проигрывать, Сева пытался натянуть на себя некую маску разбитного парня и грубияна. И это ему удавалось. Но чем больше я узнавал его, тем сильнее была моя уверенность, что весь этот образ заимствован. Однако, на Андрея и Славку это производило впечатление. Врать Сева мог мастерски, но «раскусить» его не составляло для меня большого труда. Правда, ино­гда на него находило что-то, и личина грубияна уж слишком надолго приклеивалась к нему. Тогда Сева начинал проводить какие-то проверки и с утра до вечера мог придираться ко всяким мелочам. В первый же приступ его «праведного гнева» я твёрдо заявил ему:

«Ты не посмеешь задеть меня и пальцем!»

«Это почему ещё, душара?!»

«Я тебе этого не позволю».

«Э?! Рядовой, ты что, забурел? Ты с кем разговариваешь?»

 «С тобой, Сева, с тобой. И ты тут грудь свою впалую не выпячивай. Тоже умник нашёлся!»

 Сева несколько секунд смотрел на меня изучающим взглядом, а потом переключился на Славку:

«А ты чего вылупился, а?! Борзые все стали?!» — и ткнул несколько раз Славку своим кулаком.

После чего смылся в курилку, а когда вернулся вновь — человек человеком. Власть иногда портит, а желание сохранить власть — вдвойне. Так случается наверное, когда неожиданно, волею лишь одних обстоятельств домашний мальчик, маменькин сынок получает в руки какое-то превосходство над другими. На гражданке это, конечно, выражается совсем не так заметно. В армии же власть сержантов находится очень близко с физическим насилием, и, уж ежели ты сержант, то обязан соответствовать определённому клише.

Вообще, поведение человека в армии — сплошное клише. Если ты такой-то, то должен поступать так-то, и никак иначе. Это касалось и Севы. Поэтому он и старался соответствовать. Во-первых — как «дед», а во-вторых — имея командные возможности над «духами». Он изо всех сил старался быть грубым, развязным и временами жестоким. Но таким он на самом деле не был. Увы, «косить» под «крутого деда» трудно, когда даже в мате сквозит фальшь. Слава богу, Сева был не дурак. Он догадывался о своём несоответствии и поэтому так старательно разыгрывал на «молодых» сцены гнева с элементами неуставных взаимоотношений.

Поначалу я тоже побаивался Севу, следуя стандартам: «он дед — я дух». Но как-то, в разговоре о жизни на гражданке, он расслабился и рассказал, каким разудалым пацаном и заводилой он был.

— У меня и кличка такая была — “Black Captain”.

— Не понял, — переспросил я. — Это что значит?

— «Ночной капитан», — самодовольно сделал он «перевод» для меня.

Конечно, мои познания в английском не так уж сильны, но слово “Black” — «чёрный» и “Night” — «ночь», я всё-таки из курса школы знаю. С этого момента мне стало как-то более понятно, что он из себя представляет. Сева и я были схожи в какой-то степени: оба старались казаться не теми, кто есть на самом деле. Поэтому-то и нашли общий язык. Через некоторое время я уже стал откровенно плевать на все его указы. Да и, честно говоря, этих «указов» с его стороны было немного, особенно в мой адрес. А вот Андрея со Славкой сержант Калмыков продолжал добросовестно «гонять», как и положено.

Работал с нами в Штабе ещё один боец. Его имя, спустя столько времени, я так и не смог вспомнить. Это был тихий, молчаливый парень, которого даже мы, «духи», называли по кличке, хотя он был «дедушкой», как и Сева. Работал он с нами как «страховая лонжа», то есть — если никто из нас не годится для той или иной работы, то нас тогда заменяют им.

К концу июля все роли были распределены — «тихий боец» отправился служить на озеро Балхаш, а из этого следовало, что начальство начало делать среди нас свой выбор. Тут-то и развязалась та самая «нормальная, здоровая конкуренция». А на самом деле — кто кого подставит, но так, чтоб ещё иметь при этом рожу агнца и репутацию праведника. И наши ребятки показывали себя «во всей красе», стараясь кто во что горазд…

С этого дня я почувствовал себя «наследным принцем». Кабинет, Бункер, работа стали для меня уже вполне привычными, и я вконец, не по сроку службы, оборзел. И самое интересное — ни Сева, ни Цапа этого почему-то не замечали, а Бухаре в то время было как-то не до меня. Что я делал? Перестал бывать в Узле Связи роты, к которой мы, «духи», всё ещё были приписаны и в которой должны были ночевать. Но как-то так сложилось, что без всякого на то решения руководства в роте меня стали считать работником Штаба, а на вечерних проверках даже не реагировали на то, что, выкрикивая мою фамилию, слышали в ответ тишину. Окончательно этим исключив из своей жизни армейскую поговорку «дух летает там, где может», я стал пользоваться большой нелюбовью своих сопризывников по Узлу — и Андрея со Славкой в частности. У них такие вольности по понятным причинам «не прокатывали». Мне же было уже наплевать, так как я втянулся в азартную игру, призом которой была власть над Бункером, а значит — относительная свобода, и главное — безопасность. Что греха таить, в своё время мне тоже доставалось как «молодому» — научили уму-разуму…

Спровадив Севу спать, я с наслаждением плюхнулся в кресло. Тусклый свет настольной лампы окутывал тишину Кабинета, и с этой тишиной я впитывал в себя покой и одиночество, которых так не хватает в армии. Ведь всё время, то есть полных двадцать четыре часа в сутки, ты находишься в окружении стольких людей!.. Куда ни глянь — неважно, в какое время дня или ночи — ты всегда видишь одни и те же фигуры, изо дня в день. Одинаковые в своём хаки, одинаковые в своих выражениях лиц, говорящие на одинаковом сленге. Утром открываешь глаза — и вновь они! Превозмогая себя, вновь говоришь с ними весь день на давно «пережёванные» темы, вновь делаешь то, что делают остальные. Даже когда ты притормозил за углом забора, чтоб элементарно поссать в одиночестве — всё равно ты незримо окружён этими людьми. Закрываешь глаза вечером — и знаешь, что завтра всё это повторится снова. Кажется, что даже во сне никогда не бываешь один, постоянно ощущая чей-то храп, вздохи, бормотания. Волей-неволей знаешь, что это — твои друзья, сослуживцы, и ты среди них — свой. Но всё равно невольно мечтаешь хотя бы об одном часе, который ты мог бы провести один. Абсолютно один.

Перелистывая истрёпанную книгу «Человек-амфибия» — наследственного чтива Бункера — я мечтал о том дне, когда в тишине этого кабинета можно будет тихо произнести: «Король умер. Да здравствует Король!» Игра будет закончена, цель, соответственно, достигнута, и вот тогда можно расслабиться.

Всё, что было написано выше, не есть ода самому себе — вот, мол, какой я умный. Это сейчас, на гражданке, я могу так говорить, а в Армии мысли несколько иначе проистекают… Причина, по которой я внимательно присматриваюсь к людям — не результат ума, а нечто другое. Просто я всегда знал, что отличаюсь от большинства людей. Не имею понятия чем конкретно — просто отличаюсь и всё. Желание быть как они, когда ты в чём-то не такой, заставляет тебя замечать больше, высказываться меньше, обдумывать тщательнее — это необходимо для того, чтоб понять причины: отчего они поступают так, а не этак. Хотя, когда ты в чём-то не такой, то быть как все тебе уже не удастся никогда… Но в то время, по молодости, мне было это непонятно…

И вот в самый разгар, когда всё вокруг стремительно крутилось, действовало и обретало свои новые формы — в этот-то момент и появился Сашка.

 

Глава № 1 2 3 4 5 6 7 8

 

 

 

 

 

 

E-mail: info@mail

 

 

 

 



Техническая поддержка: Ksenia Nekrasova 

Hosted by uCoz